— Там трое мужиков — всё какая охрана тебе будет, — втолковывал кузнец, как — то вдруг сникшему, немцу. — Не боись, с ними ты должон целым доехать! Не то, что в тот раз, когда на вас банда напала, — вспоминал он сбившиеся объяснения Дитриха, когда тот немного пришёл себя. — Удумали же по Россее с добром одним путешествовать. Это тебе не Европа! Тут чуть подале от Москвы, то дебри.
Благодари своего коня за то, что он тебя чуть живого к моей кузне вынес. Ежели бы не он, то замёрз бы ты, или кровью изошёл!
Ну, всё, собирайся, Егор уж твоего коня пошёл запрягать. Отвезёт тебя к лавочнику.
— Не надо коня, — коверкал русские слова Дитрих. — Конь это тебе в подарок. Нам лошадь запряги.
— Поеду я, — повернулся он к Наталье, у которой на глаза предательски навернулись слёзы, — хорошая ты, добрая, ухаживала за мной. Мне показалось, что я тога умер, а ты вот выходила меня!
Расчувствовавшись, Дитрих хотел было снять с шеи фамильный кулон с сапфиром, который мать перед отъездом надела ему на шею, а серьги из этого гарнитура отдала его жене Марте. Но тут вошёл Егор и как всегда ошпарил ненавистного немчуру, которого он терпел лишь из послушания своим родителям и из — за почтения к вождям мирового пролетариата — Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, колючим, ненавистным взглядом.
Дитрих достал золотые карманные часы с цепочкой и положил их на стол: — Это вам, люди добрые!
— Нет, часы возьми, лавочнику отдашь в счёт платы. Он эти побрякушки любит, НЕПовиц недобитый, а нам они ни к чему! А вот за коня спасибо, чистокровный жеребец, — поблагодарил кузнец немца. — Ну, с богом! Пора!
По лесной дороге, укрытой заснеженными мохнатыми елями, Егор гнал лошадь, что было сил, растрясая не совсем зажившую рану немца, лежащего на санях и прикрытого отцовской дохой. На поворотах сани кренились так, что Дитрих еле успевал молиться своему немецкому богу. Но Егору, который решил вывести немца из себя или вытряхнуть его из саней, не сказал ни слова, лишь стонал тихо.
Потом почти всю долгую дорогу до Берлина Дитрих вспоминал грустные, бездонно — синие с длиннющими ресницами, глаза Натальи. То в них лучиком сверкала любовь, иногда они темнели омутом смертной тоски, а иной раз сверлили его душу немым укором.
— Ничего, ей ребёнок не помеха. Муж есть, а детей нет, — успокаивал свою совесть Дитрих. Да ещё и неизвестно кто из них отец: он или Егор?
В Германии в своем поместье в окружении жены и двух своих малолетних сыновей, он ещё долго залечивал глубокую рану.
Иногда ему казалось, что в Германию вернулось только его больное тело, а душа так и осталась там, в далёкой, заснеженной России, как и тайная карта и не выполненная им миссия. И ещё долгое время где — то далеко в нём всё ещё жила боль.
В конце войны, когда русские пересекли границу Третьего Рейха, Дитрих, как велел ему долг, надев офицерскую форму, попросился на передовую. Он не прятался по блиндажам и не гнулся под ливнем свинцовых пуль и рвущихся снарядов. И жаждал победы!
Но в одном из последних боёв осколком гранаты ему перебило позвоночник и он в тяжёлом состоянии оказался в госпитале. Его лечили хорошие доктора, но безуспешно.
— Видно не судьба мне с русскими воевать, — часто думал он, испытывая страшные неудобства, навсегда после лечения в госпитале пересев в инвалидное кресло.
Свой фамильный кулон с сапфиром по приезду из России он подарил своей жене Марте, которая потом в верность своему мужу никогда с ним не расставалась, а в конце войны выкупила им жизнь своего второго сына. А потом до конца своих дней самоотверженно ухаживала за своим мужем, в одночасье ставшим беззащитным инвалидом.
Всю свою дальнейшую жизнь Дитрих, прекрасно относясь к жене и детям, всё же тайно надеялся ещё хоть раз увидеть Наталью, вспоминал её только лучшими чувствами, но так и не узнал, что его дочь, родившуюся хмурым ноябрьским днём, Наталья назвала Анной. Анюткой — за синие глаза с пушистыми ресницами, доставшиеся ей от матери, а, в общем, не похожую ни на мать, ни на отца, ни на заезжего молодца.
Сама Наталья напрочь вычеркнула из своей жизни и памяти заезжего немца, за то, что он бросил её в трудный момент и сбежал в свою Германию.
4
Участковый инспектор весь день опрашивал всех соседей Милёхиной Анны. Но так и не узнал ничего о предположительно возможным местонахождении Анны, Риты и Егора. Их никто не видел уже несколько лет.
Тогда участковый решил обратиться за помощью к бывшей классной руководительнице Егора. Тамара Терентьевна постоянно протирая свои очки — линзы, старательно напрягала свою старческую память и не напрасно. Ей удалось вспомнить, что в самом начале учебного года Милёхина Маргарита — мать Егора, предупредила её о том, что она с сыном собирается куда — то ненадолго уехать.
Тамаре Терентьевне тогда показалось странной эта поездка. Ведь не так давно закончились летние каникулы. Но специально посмотрев в классном журнале сведения о родителях, она прочла, что Рита работает на оборонном заводе. А там не повольничаешь: когда будет отпуск по графику, тогда и поезжай.
Вскоре Тамара Терентьевна из школы ушла. Она и так уже давно была на пенсии, а тут ещё сердце стало пошаливать. А впоследствии её жизнь поменялась так, что ей стало совсем не до своих бывших учеников.
А ещё она вспомнила, что у Егора были три закадычных друга, его одноклассники — Лёха, Зямка и Михалыч. Возможно с кем — то из них он тогда поделился своими планами на жизнь?
Зямку участковый инспектор не нашёл. После страшного дефолта, когда в одночасье обнищала почти вся страна и пришла безработица, он с родителями уехал из бесперспективного городка искать лучшую долю. Их семья поменяла несколько адресов и потом затерялась где — то на огромных Российских просторах.
Лёха о Егоре Милёхине ничего не знал. Хотя продолжал ждать вестей от своего друга все последние годы. А теперь неподдельно волновался за его судьбу.
— Возможно что — то было известно Михалычу, то есть Димону, но он мне ничего не рассказывал. А в прошлом году его призвали в армию, — пытался быть полезным Алексей. — В последнем письме он напугал свою мать тем, что его вскоре отправят в зону военных действий в Чечню. И больше писем от него не было, но и похоронка его родителям тоже не приходила. Может он вернётся когда — нибудь?
Попорченный непогодой, почтовый ящик, давным давно прибитый к высокой калитке Милёхиных был набит размокшей корреспонденцией. Дорожка к дому заросла травой.
Вскрыв дом, участковый вместе с понятыми убедился в том, что в нём всё прибрано и на своих местах. Если, конечно, не считать мышиных нашествий и их последствий. Но долго находиться там без противогаза было опасно для жизни: протухли и позеленели все продукты в сломавшемся холодильнике и остатки воды в вёдрах.
Документы и советские деньги, ставшие теперь ненужными бумажками, так же попорченные грызунами, лежали в шкафу в коробке из — под обуви, что наводило на мысль о том, что семья никуда не уезжала, а действительно пропала.
Городок, со временем разросшийся из небольшого пристанционного посёлка, ревниво хранил свои тайны, какие до поры до времени, а некоторые навсегда.
5
— Ищем! — обнадёжили в консульстве немецкого нотариуса, приехавшего в Россию после кончины девяносто одно летнего барона Дитриха фон Оффенбаха и разыскивавшего через Интерпол Дувайкину Наталью, уроженку села Подхожее и её старшего ребёнка.
Пережив свою жену Марту, барон фон Оффенбах, составил завещание, в котором после его смерти, его имущество должно было быть поделено на восемь равных долей. По одной части полагалось его сыну и его жене, а так же каждому из двух внуков, правнуку, престарелой бездетной сестре барона, нотариусу и неизвестной русской женщине — Дувайкиной Наталье или, в случае кончины оной, её старшему ребёнку.
Завещание было составлено так, что свою часть нотариус мог получить лишь после того, как оформит на новых владельцев их доли, или предоставит свидетельства о смерти того, кто не дожил. В этом случае наследство по всем долям равно увеличивалось.