Такие вот дела, Танюша. Придумали для Поли лекарство, оказывается. Пока пьет – все с ней в порядке. Она другого котика выпросила у матери. Андрюша вот родился.
А я все ее вспоминаю, знаете, особенно ночью, как она иногда под бок уляжется… Таня, Таня, как же я ее любила…
Ничего не происходило больше в этом доме, кроме обыкновенной жизни, и обыкновенность вдруг стала отзываться в Тане смутным чувством опасности. Когда поблизости не творилось ничего такого особенного – из тех вещей, что обычно бывают с другими – это особенное могло случиться с самой Таней, и было бы хорошо избежать его.
И наконец, вскоре после осенних каникул, она сказала бабушке придуманное давным-давно: к сожалению, сегодня будет наше последнее занятие с Полей. Понимаете, обстоятельства…
Александр Шуйский
Кошкины слезки
Вокруг меня всегда очень тихо. Может быть, поэтому она пришла именно ко мне.
Когда мне хочется разбить тишину, я вытягиваю губы трубочкой и издаю тонкий свист, который слышат только собаки и летучие мыши, но ближайшая собака живет тремя этажами выше, а летучих мышей в нашем доме нет.
И когда она появилась у меня на лестничной площадке, я вытянул губы и присвистнул – такая тощая и жалкая она была с виду.
– Не кричи, – сказала она, недовольно морщась. – Могу я войти? Я хочу есть и пить, а у тебя полный пакет еды.
Я растерянно взвесил в руке пузатый пакет из универсама и принялся искать ключи по карманам.
– Конечно, – сказал я. – Только у меня неприбрано.
– Ерунда, – сказала она с видом царицы Савской и зашла в дом.
Мы разделили на двоих куриную печенку с картошкой – картошка мне, печенка ей, – она из последних сил залезла на диван, пробормотала «прошу прощения» и заснула на сутки.
Пока она спала, я прошелся по магазинам – мое холостяцкое жилье было совершенно не приспособлено для женщины. Проснувшись, она оглядела мои покупки, фыркнула, но тут же перепробовала все обновки.
– Наполнитель купишь впитывающий в следующий раз, – распорядилась она. – И блох у меня нет, можешь не распечатывать этот зеленый ошейник. А так все хорошо.
Мое утро всегда начинается с кофе, даже если оно начинается в четыре часа дня. Ночью я обычно работаю – переводы, таблицы, платят не слишком много, но это можно делать из дома, а общаться с заказчиком только почтой. За срочность платят больше, и я часто ложусь не когда стемнеет, а когда закончу. После этого мне нужно отоспаться, а проснувшись, сварить кофе. Не рабочий допинг наспех, который лишь бы покрепче, а настоящий, сваренный на «три воды», с корицей и мускатом.
Она вошла на кухню, как только стихла кофемолка. Я выложил ей еды, она быстро и аккуратно поела, потом молча ждала, пока я не сцедил себе черную жижу в чашку и сел, и только после этого вспрыгнула мне на колени.
– Мне, в общем, только бы отоспаться, – сказала она накануне вечером. – Я поживу у тебя дня четыре?
– Может быть, останешься? – сказал я тогда робко.
– Ну, может быть, – протянула она. – Еще не знаю. Как получится.
А сейчас я прихлебывал кофе, гладил ее по пестрой трехцветной шерсти, чувствуя каждый выпирающий позвонок, и думал, как бы спросить, что она решила.
Но заговорила первой она:
– Ты ведь не станешь спрашивать, как меня зовут? Вы всегда даете кошкам свои имена.
– Не стану. Если только ты сама не захочешь.
– Тогда придумай что-нибудь.
Я рассмеялся и сказал: «Сара, конечно». – «Почему Сара?» – «Потому что Царица Савская».
– А, – сказала она и зевнула. И принялась вылизываться.
Кошки всегда вылизываются, когда не хотят говорить или не знают, что сказать. Точно так же люди начинают теребить на себе одежду, или курить, или чесаться, или разглядывать ногти. Я посмотрел на свои ногти и подумал, не обидел ли ее чем-нибудь, но мы оба промолчали.
Когда я собрался в магазин, она потребовала выпустить ее во двор. «Я скоро вернусь», – сказал я. «Угум», – сказала она и быстро лизнула переднюю лапу. Из подъезда мы вышли вместе, она исчезла за углом, даже не оглянувшись.
Я не должен был этого делать, но я пошел за ней. В спину не дышал, конечно, отставал на один поворот, но в наших проходных дворах легко проследить, куда идет кошка, ведь она всегда останавливается перед каждой подворотней, а их много. Она прошла четыре двора насквозь, пересекла узкую улицу, вошла в арку напротив, нырнула в кусты и исчезла. Этот двор не имел сквозного прохода, она могла уйти только в подвал. Я огляделся, запоминая место: четыре подъезда, чахлый газон с сиренью и акацией, пять машин на тесном пятачке, единственный тополь и скамейка под ним. Надеюсь, она скажет мне, если у нее тут котята, подумал я.