Рабочее движение стремилось доказать (по-разному, в соответствии с реформистской или революционной организацией), что рабочие могут управлять экономикой самостоятельно. Но есть различие между всеми этими идеями и реальным поведением рабочих, которые делали все возможное, чтобы избавиться от «невыносимой тяжести работы» (8 пункт программы КРПГ). Эта фраза не так неоднозначна, если помнить, что КРПГ была партией, чья программа включала общий для всех рабочих партий принцип «рабочей демократии», но поднялась до отрицания работы и ее роли в социалистическом обществе. КРПГ не отрицала отчуждения, присущего работе, но при этом хотела обязать каждого трудиться на время переходного периода, чтобы создать предпосылки для перехода к коммунизму. Это противоречие стоит рассмотреть подробнее.
Рабочее управление как утопия квалифицированной рабочей силы
Стремление сделать рабочих правящим классом и построить мир трудящихся достигло своего апогея во время расцвета старого рабочего движения. Тогда Второй и Третий Интернационалы были больше, чем просто большими партиями и профсоюзами, они были носителями другого образа жизни, контр-обществом. Это стремление выражалось как в марксизме, так и в анархизме (особенно в его революционно-синдикалистской форме). Оно совпало с ростом крупной промышленности, когда мануфактурный период был уже позади, а эпоха научного менеджмента ещё не наступила.
«Шахты — шахтерам, фабрики — рабочим…» Это имеет смысл только, когда люди могут идентифицировать себя через свой труд, и когда они коллективно производят, то чем они являются. Хотя железнодорожники сами не изготавливают локомотивы, они вправе утверждать: «Мы управляем железнодорожными путями, значит, мы и есть железнодорожная система». Эти рабочие уже не были пролетариями первого поколения, ремесленниками, объединенными в мануфактуре. Те мечтали об индустриализации в рамках своих мастерских и мелкой частной собственности без денежных отношений (см. например прудоновские бесплатные кредиты или народные банки Луи Блана). Наоборот, для квалифицированного металлурга, шахтера, железнодорожника, докера не было пути назад. Его Золотой Век находился не в прошлом, а в будущем, основанном на гигантских заводах… без хозяев. Опыт работы в относительно самостоятельной бригаде позволял рассчитывать, что он сможет коллективно управлять заводом и, схожим образом, всем обществом, которое представлялось как демократическое объединение предприятий. Начальники только раздают задание, поэтому рабочие полагали, что смогут обойтись и без них. Рабочая или «индустриальная» демократия была продолжением общинности (мифической и реальной), существовавшей на профсоюзных собраниях, во время забастовки, в рабочем районе, в пабе или кафе, в профессиональном языке, внутри мощной сети социальных институтов, формировавших жизнь рабочего класса, начиная с гибели Парижской Коммуны и заканчивая 50-60ми годами 20го столетия.
Неквалифицированный рабочий уже не может представить себе управление трудовым процессом, когда тот фрагментирован по участкам внутри цеха как по разным географическим областям. Никакой рабочий не может считать машину своей собственной, когда комплектующие для нее поставляются с двух-трех континентов. Тотальность расколота. Работа теряет свою целостность. Рабочие больше не объединены ни содержанием своей деятельности, ни глобальностью производства.
Тейлоризированные рабочие (например, американские 30х годов) не сформировали советов. Коллективный орган борьбы не был одновременно и потенциальным органом управления. Забастовочные и оккупационные комитеты были лишь инструментом солидарности и служили только своей специфической функции, они не были органом, представляющим рабочий класс в других сферах (особенно в управлении предприятием). Тейлоризированное рабочее место лишает рабочих пространства для самоуправления. Хорошим подтверждением этого стало появление рабочих советов в «социалистических» странах, в которых преобладало крупное механизированное производство, не затронутое «научным менеджментом»: Восточная Германия‘53, Польша‘55 ‘71, Венгрия‘56, Чехословакия‘68.
«Мир будущего будет миром рабочих», — утверждали китайские коммунисты в 1920г. В этом был рай квалифицированной рабочей силы. Однако, после 1914-18 даже там, где движение было на пике, в Германии, где значительное меньшинство нападало на профсоюзы и парламентскую демократию, где группы наподобие КРПГ выступали с рабочей программой, почти не было попыток захвата производств, чтобы управлять ими. На практике, ни рабочие Берлина, ни рабочие Турина не защищали работу как основу будущего социалистического общества. Фабрики служили в качестве опорных пунктов в оборонительной системе рабочих, а не в качестве рычагов для общественных преобразований. Даже в Италии завод не был бастионом, который надо было отстоять любой ценой. Многие туринские рабочие приходили на работу днем, ночью покидали рабочее место и возвращались утром. (Такое поведение повторится в Жаркую Осень‘69) Это не признак какого-то радикализма. Эти пролетарии отказывались от изменения мира в той же степени, в которой отказывались от работы; они всего лишь пытались взять у капитала всё, что могли. Тысячи плакатов и речей, восхваляющих труд явно, противоречат фактическому отказу от работы. В общем, пока ничто не доказывает, рабочий класс был полностью загнан (или сам себя загнал) в контрреволюционную ловушку работы.
Июнь 1936: Франция [8]
Целью сидячих забастовок Июня 36го никогда не было возобновление производства. Рабочие не защищали оборудование от мнимого саботажа — стачки использовались для давления на начальство или просто отдыха. Этот сознательно «несерьезный» аспект борьбы был гораздо важнее сомнительного стремления продемонстрировать превосходство производительных сил при рабочем порядке над таковыми при буржуазном строе. Кто-то даже увидел элементы рабочего управления на захваченных заводах. Мерзкое и отчуждающее место вдруг за пару недель превратилось в пространство истинной свободы. Нет, те акции не были ни революцией, ни даже ее началом; это был акт неповиновения. В рамках борьбы за конкретные материальные требования было пространство и время для проведения не совсем легального, но вполне заслуженного отпуска. Забастовщик мог с гордостью проводить экскурсии по фабрике для своих домочадцев, однако длительные совместные трапезы, его пение и танцы ясно показывают нам радость отсутствия на работе. Чуть позже в Америке сидячая забастовка также станет возвращением настоящего, краткосрочным захватом собственного времени.
Большинство рабочих понимало ситуацию лучше, чем Троцкий («Французская революция началась») или Марсо Пивер («Возможно все»). Они осознавали, что 1936ой не предвещает социальной революции; у них не было ни достаточной подготовленности, ни желания ее свершать. Они достигли максимума в рамках борьбы за работу, 40-часовая рабочая неделя и оплачиваемый отпуск стали символами того времени. Они также сохранили возможность продавать свою рабочую силу капиталу в его старой форме, а не коллективному капитализму, управляемому трудящимися. CGT держалось в стороне от проекта нового общества социализированной работы. Июнь 36го ставил более скромную и реалистичную задачу: возможность рабочего продавать себя так, чтобы с ним не обращались как с бездушной вещью. В это время становятся распространенными различные формы отдыха и образования, организованные для рабочих и иногда ими самими: фабричная культура, народные театры, молодежные общежития и т.д.