Сопротивление работе продолжалось ещё долго и в более враждебном окружении. Профбоссы и Народный Фронт настаивали на приостановке борьбы, на необходимости перевооружения Франции. Однако пролетарии к тому времени уже преуспели в ослаблении внедрявшейся на заводах с 1929года полувоенной дисциплины. К весне 36ого они уже привыкли опаздывать на работу (или вовсе прогуливать), уходить раньше, сачковать, не подчиняться правилам и даже пить на работе. Многие отказывались от сдельной платы. На Рено из-за постоянных забастовок и задержек в ходе производства в 38ому году производительность была ниже, чем в 36ом. В авиапромышленности сдельная плата была фактически отменена. Эти тенденции проявлялись не только на больших заводах, но также среди строителей и водопроводчиков. Только после провала в ноябре всеобщей забастовки, защищавшей 40часовую рабочую неделю, и после того, как правительство призвало полицию и армию (Париж сутки находился фактически в осадном положении), на фабрики вернулась дисциплина, а рабочее время было значительно увеличено, что повысило производительность и выпуск продукции. Глава правительства и один из лидеров Народного Фронта Э. Даладье хвастался, что он «вернул Францию на работу».
1936: Испания
Испанская революция богата большим количеством полезных практических нововведений таких, как равное отношение обслуживающего персонала к посетителям (отказ официантов брать чаевые) или попытка отказа от монетарной экономики и развития нетоварных отношений в производстве и между людьми. Этот революционный момент важен, как опыт вытеснения из жизни работы, обособленной деятельности. Главной целью была организация общественной жизни без или вне правящих классов. Испанские пролетарии в полях и на заводах стремились не к совершенствованию производственного процесса, но к вольной жизни как таковой. Они не освобождали производство от капиталистических оков, но освобождали самих себя от власти капитала[9].
Отвращение, испытываемое к работе, всегда было отличительной чертой испанского рабочего класса. Это отвращение сохранилось и при Народном Фронте. Оно, в конечном счете, вошло в противоречие с программой (прежде всего — с анархо-синдикалистской), призывавшей рабочих к максимальному участию в управлении своим рабочим местом. Рабочие не проявляли особого энтузиазма в обсуждение организации производства на регулярных собраниях. На практике, самоуправление обычно означало профсоюзное управление активистами и чиновниками НКТ и УХТ. Это они рассматривали самоуправление производством как путь к социализму, но рядовые пролетарии не соглашались с подобной перспективой.
Некоторые предприятия вынуждены были перенести профсоюзные собрания с воскресенья на четверг из-за большой неявки. Рабочие также отрицали сдельную оплату, пренебрегали трудовым расписанием и уходили в «самоволку». Когда сдельщина была официально отменена, производительность резко упала. В феврале 37ого профсоюз металлистов, входящий в НКТ, с сожалением констатировал тот факт, что слишком многие рабочие получили отпуск по причине производственных травм. В ноябре железнодорожники отказались выходить на субботники.
Профсоюзные чиновники, пытаясь преодолеть разрыв между правительством и рядовыми рабочими и покончить с прогулами и хищениями, возвращают сдельщину и строгий контроль рабочего времени. Некоторые даже предлагали запретить петь на работе. Несогласованное отлучение с рабочего места каралось трехдневным увольнением и лишением зарплаты за 3-5 дней. Чтобы противостоять «распущенности», враждебной «максимальной эффективности», НКТ предлагает закрывать бары и клубы после 10 часов вечера. Обсуждалась даже возможность разрешения проституции как крайне действенного средства релаксации после работы. Лень обличалась как индивидуалистичное, буржуазное, и, конечно, фашистское качество. В январе 38го, в ежедневной газете НКТ «Solidaridad Obrera» была опубликована статья «Мы устанавливаемый строгий порядок на рабочем месте», которая впоследствии не раз перепечатывалась в прессе НКТ и УХТ. В ней автор требует от рабочих не вести себя «как обычно», т.е. не саботировать производство и не работать как можно меньше. «Теперь все совершенно иначе, ибо промышленность становится базисом коммунистического общества».
За исключением рядовых анархистов и радикалов типа Друзей Дуррути или ПОУМ, партии и профсоюзы, выступавшие за власть труда, были идентичны организациям, выступающих за сохранение господства капитала. В 37ом дискуссия была закончена, а противоречие вскоре было снято — силой.
1945: Франция
Ещё в 1944 году ряд французских компаний перешли под руководство профсоюзов, как на автозаводе Берлие. Деятельность нескольких сот предприятий по всей стране контролировалась рабочими комитетами. Совместно с администрацией они заботились о производстве, зарплате, столовых и социальном страховании, кадровых вопросах. Как заявлял один чиновник CGT в 44ом: «Рабочий — это, прежде всего, человек. Он должен знать, на кого он работает. […] Рабочий должен чувствовать себя на работе как дома […] и благодаря профсоюзу вовлекаться в управление экономикой».
Но все эти мутные «самоуправленческие» притязания не могли скрыть капиталистической сущности производственного процесса. Возьмем, к примеру, шахтеров. Для прославления его рвения к добыче угля, для его профессиональной гордости было сделано действительно многое. Кадры кинохроники показывают, как лидер компартии М.Торез выступает перед тысячами шахтеров в рабочей одежде, убеждая их делать то, что он называет их классовым и национальным долгом: производить и производить, все больше и больше…
Нет никакого смысла в презрении к шахтерской гордости, но мы обязаны показать ее ограниченность. Каждая социальная группа вырабатывает свой образ, и каждая группа гордится тем, что она делает. Самопочитание работников копей было объективно обусловлено. Официальный статус шахтера не только предоставлял немалые привилегии, например бесплатное медицинское обслуживание и отопление дома, но также привносил в шахты дух отеческого надзора. Так CGT контролировала труд и повседневную жизнь. Прослыть тунеядцем означало стать чем-то подобным вредителю или даже фашисту. Все это заканчивается тем, что уже мастер решает, кто и сколько обязан добыть угля.
Но настоящая классовая гордость шахтеров была связана скорее с общинностью труда (фестивалями, ритуалами, солидарностью), чем с содержанием работы, и уж тем более не с навязанными целями (производить для возрождения Франции). В своем дневнике, относящемся к 30-40ым годам, радикально настроенный шахтер Constant Malva никогда не описывает величественность и красоту своего ремесла; для него работа — это работа, ничего больше. [10]
Продуктивистские речи и практики должны были восполнить пробел. Все, включая простых людей, должны были быть патриотами и клеймить буржуазию за сотрудничество с оккупационными властями. Кроме того, уголь — основной энергетический ресурс, он особенно важен для разоренной экономики. Добавьте к этому синтезу патриотизма и продуктивизма политический фактор: люди должны были забыть поддержку ФКП пакта Молотова-Риббентропа, ее признания начавшейся войны как «империалистической» и последующего присоединения к антинемецкому Сопротивлению.
Возвращение пролетариев к работе означало их реинтеграцию в национальное сообщество и репрессии по отношению к собственникам, замеченных в открытом коллаборационизме. Вот почему в 1945 году правительство национализировало Рено. Клеймение буржуазии как антирабочей и антифранцузской шло рука об руку с прославлением самоуправления. Но даже это было возможно лишь потому, что компартия в действительности не стремилась к власти. Там же, где коммунисты возглавили правительство (например, в Восточной Европе), они не бросались подобными лозунгами. Фактически, типичный французский (американский, итальянский, …) сталинист полагал, что государство в «социалистических» странах делало все для процветания трудящихся, но рабочие при этом не являлись хозяевами собственных заводов: все для народного блага, ничего от самих людей…