Какое значение этого отрывка? Сказать нам, что послание к Юсупову „несравненно”, что Пушкин всесторонен? Что он обладает такой богатой фантазией, что может легко переноситься в отдаленнее страны и эпохи? Но кто читает и чувствует Пушкина разве для того не будут эти слова, излишними, а кто не читает и не чувствует, разве для того не будут вдвойне излишними? В чем красота Пушкина, чем чаруют его стихи, — этому ни в приведенном отрывке, ни в других местах статьи мы не находим объяснения. Да и нельзя дать такого объяснения, как нельзя объяснить красоты. Последние строки приведенного нами отрывка в сущности есть только перечисление сюжетов (вернее, начало перечисления). Но разве такое разнообразие сюжетов доказывает всесторонность и богатство фантазии? Вместо пушкинских сюжетов можно было бы перечислить сюжеты любого романиста. Они могли бы оказаться еще более разнообразными, и все-таки его романы не имели бы ничего общего с пушкинскими стихами.
По отношению к истинно прекрасным образам эстетическая критика незаконна. А о плохих образах, или вернее «не-образах» вообще не следует писать. Что могут сказать все критики, вместе взятые, о великой отзывчивости Пушкина после его маленького «Эхо»?
Образ, самый бесцельный и бескорыстный, всегда заключает в себе скрытую проповедь. И только этой последней может заниматься критика.
Образы в стихотворении Пушкина: «Пока не требует поэта» удивительны. Но скрытое в них повелительное наклонение может отталкивать. Поэтому негодование, вызванное повелительной мыслью, скрытой в них, может оказаться не менее удивительным, чем они сами. Потребность негодовать так же законна, как и потребность писать стихи. Так называемая «критика по поводу» — единственный вид критики, имеющий смысл. Только эта критика есть самостоятельный вид творчества; она исходит из того же источника, что и поэзия: из жизни. Она — сила, равноценная поэзии, потому что вместе с ней служит тому, чему служит всякое слово: — экономии наших сил в познании и в организации явлений.
Писарев наслаждался красотой пушкинских образов, вероятно, больше многих из тех, кто повторяет нелепую фразу: «Писарев не понимал Пушкина», или «Писарев отрицал Пушкина». Но Писарев был слишком умен, чтобы заниматься бесполезным делом: объяснять красоту пушкинской поэзии. Как все служители слова, он облекал в слово то коллективное, что требовало выражения, что восставало против повелительных наклонений, скрытых в пушкинских образах, что было враждебно им.
Что для своей цели Писарев выбрал пушкинские образы, — это доказывает, что он чуял великое художественное значение их, что они были для него высшим выражением враждебного его натуре направления воли. Верно или неверно понял Пушкина Писарев, — праздный вопрос. Пушкинские образы должны были многие воли направить в нежелательную для него сторону. И он боролся, — таков долг писателя (если пользоваться обычной туманной фразеологией), или, вернее, таково то единственное, что может сделать писатель (если прибегнуть к более точному и простому языку).
Только в этом направлении критика может нечто прибавить к духовному богатству человечества.
Для понимания красоты пушкинской поэзии мне не нужны никакие заверения в том, что она прекрасна. Эти заверения всегда будут меньше того, что дает его поэзия.
В сфере интимных переживаний между людьми нет общего языка. Всякий по своему воспринимает космос — и не может в слове передать другому особенностей своего восприятия. А если есть одинаково воспринимающие, то они знают друг друга без слов. Об этом говорят сами поэты.
Только в сфере действования есть общий язык между людьми, существуют различные и сходные люди.
Вот почему повелительное наклонение есть единственное, о чем могут говорить между собою люди при чтении поэтического произведения.
О ПОВЕЛИТЕЛЬНОМ НАКЛОНЕНИИ И МОДЕРНИЗМЕ
Можно ли говорить о романтизме, модернизме и вообще о школах и направлениях в литературе?
Если иметь в виду поэтов и художественные произведения, — нельзя.
В самом деле, что общего между Ибсеном и Метерлинком? между Новалисом и Гюго? между «Брандом» и «Смертью Тентажиля»?