Как сможете вы быть едиными, если вас сплачивают какие-нибудь узы?
Всякое государство есть деспотия, независимо от того, сколько в нем деспотов, один ли только, или много, или в нем, как в республике, господствуют все поголовно, причем один деспотизирует другого.
Как собственник и творец моего права, я и источником права признаю только себя, и никого другого: ни бога, ни государство, ни природу, ни человека с его „вечными правами” человека, ни божественное, ни человеческое право.
Общественное благо как таковое, не есть мое благо, оно есть только заключительная форма самоотречения.
Доколе существует хотя одно учреждение, которого не смеет „касаться” отдельный человек, дотоле самобытность и самопринадлежность моего я останутся пустой мечтой.
Какое дело мне до партии? У меня найдется достаточно людей, с которыми мне можно-будет сближаться, не принося присяги верности тому или другому знамени.
...невозможно действовать самобытно, не действуя безнравственно...
Тысячи старых дев, поседевших в добродетели, не стоят даже единой вольной гризетки.. («Единственный и его собственность»).
Ницше: Сколько вижу я доброты, столько, и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько слабости.
Добродетелью считают они все, что делает скромным и ручным: так превратили они волка в собаку и даже человека в лучшее домашнее животное.
Государством называется самое холодное из-всех холодных чудовищ. Оно холодно лжет, и эта ложь ползет из уст его: «Я, государство, составляю народ».
Государство там, где все, добрые и плохие, теряют себя.
«Ты не должен грабить! Ты не должен убивать» — такие слова назывались некогда священными; перед ними преклоняли колена и головы и к ним подходили разувшись. Но я спрашиваю вас: когда на свете было больше разбойников и убийц, как не тогда, когда слова эти были особенно священны? Разве в самой жизни нет грабежа и убийства? И считать эти слова священными разве не значит — убивать самое истину? Или это не было проповедью смерти — считать священным то, что противоречило всякой жизни и убеждало не жить? — О братья мои, разбейте всякие скрижали!
Я не хочу, чтобы меня смешивали или отожествляли с этими проповедниками равенства. Ибо так говорит ко мне справедливость: «люди не равны». И они не должны быть равны! Чем была бы любовь моя к сверх-человеку, еслибы я говорил иначе?
Я призываю вас не к работе, а к борьбе. («Так говорил Заратустра»),
...Демократизация Европы клонится к произрождению типа, подготовленного к рабству в самом тонком смысле слова...
(«По ту сторону добра и зла»).
(«Бранд».)
Что за беда разорить лживое общество? Его надо стереть с лица земли! Живущих во лжи надо истреблять, как вредных животных. И если дойдет до того, то я от всего сердца скажу: да будет опустошена эта страна, да сгибнет весь этот народ! («Враг народа».)
Опаснейшие среди нас враги истины и свободы — сплоченное большинство («Враг народа».)
Метерлинк: Мы приближаемся к какому-то неизвестному преображению молчания, и великое позитивное, царившее до сих пор, подходит, кажется, к концу.
Слова никогда не объясняют настоящих отношений между людьми.
...Все слова сходны, молчания всегда различны...
Мы обмениваемся словами лишь в те часы, когда не живем, в те мгновения, когда не имеем желания замечать наших братьев, когда чувствуем себя на большом расстоянии от реальности.
Душа может остаться чистой даже посреди страшного убийства. Иногда она превращает во внутреннее просветление то зло, при котором принуждена присутствовать.
Человек совершает преступления, которые могут быть сочтены самыми низкими, а между тем тягчайшие из них не в силах исказить хотя бы на один миг атмосферу свежести и бестелесной чистоты, окружающей его присутствие: в то же время близость мученика или мудреца может окутать нашу душу тяжелыми и невыносимыми сумерками.