О ПОВЕЛИТЕЛЬНОМ НАКЛОНЕНИИ
В каждом художественном произведении скрыто повелительное наклонение.
Всякое слово, как бы ни казалось, оно бесцельным, всегда имеет в виду воздействовать на чью-то волю.
Тем более имеет это в виду художественное произведение.
Вы скажете: есть художественные произведения, которые не преследуют никаких целей, кроме красоты. Умейте читать их, и вы всегда найдете там повелительнее наклонения. Они часто скрыты под масками.
Повелительное наклонение — всегда цель. Все остальное — средство.
Повелительное наклонение — то единственное, что можно ненавидеть в художественном произведении.
Повелительное наклонение — то единственное, что остается в сознании масс от художественного произведения.
Если бы не было повелительных наклонений, нельзя было бы делать никаких обобщений и заключений относительно художественных произведений...
Все критики, все историки литературы, вообще все, кто хотят сказать что-нибудь свое о художественном произведении или о художественной литературе, бессознательно или сознательно стремятся раскрыть скрытое в художественном произведении повелительное наклонение.
Достоевский в своей речи о Пушкине занят был только этой задачей по отношению к пушкинским произведениям.
То же сделал Гончаров по отношению к «Горю от ума», Белинский — по отношению ко всем писателям, о которых писал, и т. д.
Искать чего-нибудь другого в художественном произведении значит заниматься праздным делом.
О, КРИТИКЕ, ПУШКИНЕ И ПИСАРЕВЕ
Поэты не любят критиков. Они правы в этом, и не правы.
Они правы, когда думают, что критик ничему не может научить поэта: как можно писать по указанию критика?
Они правы, когда думают, что критик может повредить поэту. Действительно, он может повредить поэту, поскольку и поэт может повредить критику, поскольку всякий человек может повредить другому человеку. Критик может содействовать тому, что поэту станут меньше платить, что упадет влияние поэта и т.д. Критик может разрекламировать другого поэта, содействовать его влиянию и пр.
Но поэты не правы, если воображают, что критик может хоть на йоту усилить или ослабить действие того или другого художественного образа, сделать его более или менее Жизнеспособном.
Красота и яркость образов, а также их возникновение и распространение в массах не стоят ни в какой связи с влиянием, славой поэтов, а также с высотой получаемого ими гонорара.
Критик может нанести удар поэту, а не художественному образу. Нельзя критиковать или порицать художественное произведение или художественней образ. Всякий художественней образ есть одно из драгоценнейших приобретений человечества.
Бороться можно не с художественным образом, а с скрытым в нем повелительным наклонением.
Появлению всякого художественного образа нужно радоваться, как великому дару.
Нужно радоваться ему даже тогда, когда вредно скрытое в нем повелительное наклонение. И в этом случае благословляйте его, потому что он ставит перед лицо ваше врага вашего.
Художественный образ никогда не может быть вредным, как не может быть вредным сознание.
Поэты любят говорить, что критики не могут оценивать поэтических произведений. Они правы по отношению к так называемой эстетической критике. Я не говорю уже о тех журнальных и газетных статьях, в которых критики заявляют: «это художественно» или «это нехудожественно». Я приведу отрывок о Пушкине из статьи чуткого к красоте критика, благоговеющего перед автором «Евгения Онегина». (Ю. И. Айхенвальд).
«Как бы не зная границ и концов, не ощущая далекого и прошлого, вечно настоящий, всюду сущий, всегда и всем современный, он (Пушкин) в этой сверхпространственности, сверхвременности переносится из страны в страну, из века в век, и нет для него иноземного и чужого. Овидий жил и страдал давно, но Пушкин пережил с ним эти страдания теперь и воскрешает в себе его тоскующий образ, и через вереницу столетий шлет ему свой братский привет. Та яркая панорама жизни, которая в чарующем разнообразии и блеске развертывается перед нами в несравненном послании к Юсупову, вся прошла в фантазии поэта, и еще с гораздо большей полнотой картин и красок; и то, чего недоставало Пушкину во внешних восприятиях, — он, себе на горе, не видел чужих краев, где небо блещет неизъяснимой синевой, он не видел Бренты и Адриатических волн, — все это восполнял он сказочной силой внутреннего зрения и пережил в своей душе все эпохи и страны, все культуры, и Трианон, и революцию, и рассказы Бомарше, и всю превратность человеческих судеб. Он претворил Ариосто в сказку, где русский дух, где Русью пахнет; он передумал Коран»... и т. д. и т. д.