— Хан едет!
В Карашы Чингиза почти не называли иначе.
… Как только гонец привез ага-султану весть об убийстве Итаяка, он не стал медлить ни минуты. В степи со времени образования округа и прекращения набегов таких случаев давно не бывало.
И как нехорошо, что несчастье нагрянуло в его собственный аул, аул работников и слуг, потомков тех, кто трудился на его отца и на его деда. И как печально, что убийца — его лучший табунщик, непревзойденный дояр кобылиц. Чингизу представилось — соил, дубинка этой беды, может коснуться и его головы. Обычные тяжбы в округе разбирали бии, самые сложные из них решал сам Чингиз. Но убийство, убийство! Замолчать бы, зарыть в землю труп, но сколько врагов вокруг. Еще обвинят в укрывательстве. Нет, так дело не пойдет.
Чингиз велел подвести к юрте иноходца Сурсулик, прозванного Серой Пиявкой за необыкновенную гибкость и тонкую стать. Он и в безветренный день, летя стрелою, мог подымать за собой вихрь, грива у него вставала дыбом. Но Чингиз обычно предпочитал мелкую иноходь; конь меньше уставал, и выигрывалось время.
Сейчас он изменил своему обыкновению и вовсю гнал своего Сурсулика, оставив далеко позади всадников, сопровождавших его. Но и на полном скаку он обдумывал свое решение и, кажется, нашел его.
— Хан едет! Хан едет!
Его узнали и по резвому бегу коня, опередившего остальных, и по эполетам, сверкающим в лучах зенитного солнца.
— Поскорее расходитесь, нечего показывать хану свои лохмотья и наготу, — сказал один из пожилых людей, знавших порядки в Орде, — без вас разберемся. По домам, да живо!
В Черном ауле боялись Чингиза и все еще продолжали раболепно его почитать, как потомка Аблая, хана, безмерно далекого от простых людей. Многие считали, что им не положено и рядом стоять, и в лицо смотреть, иные просто убегали при его приближении и прятались по своим юртам. В Карашы можно было сыскать людей, так и не повидавших ни разу своего властителя. И понятной становилась гордость одного старца, хваставшего при случае: «Я не то, что у тебя, а в доме самого Чингиза был».
Толпа разом поредела. Как вспугнутые хищником зайцы, аулчане разбежались врассыпную и носа боялись высунуть из своих юрт.
У жилья Акпана, у трупа Итаяка Чингиза ожидали лишь те достойные, которые имели право разговаривать с ага-султаном. Но даже из их числа некоторые думали про себя — будь бы их воля, и они бы ушли. Но тот, настойчивый, пожилой, продолжал распоряжаться:
— Всем расходиться нельзя, нет. Вы хотите, чтобы хан один труп увидел. Вам-то чего бояться, все знают, кто убийца.
— А может, занесем тело в юрту?
— Нет, так нельзя. По новым законам труп должен оставаться на месте преступления, пока сведущие люди, назначенные властью, не разберутся. Подождите, не торопитесь. Хан сейчас будет здесь. Он знает, что надо делать.
— Раньше и стремян его не видели, а теперь заспешил. Не просто теперь убить человека. Слыханное ли это дело?
— Добром не кончится, нечего и говорить.
— А что нам рассуждать? Ответ с того, кто убил.
Заговорил аулчанин, во всем обвинивший Кунтай:
— Одна игривая кобылица двух жеребцов заставит перегрызться. Ах, эта сучья баба. Она натравила друг на друга Итаяка и Акпана. Уничтожить надо эту тварь.
Страсти разгорались:
— И то правда!
— Надо так и сделать, пока не поздно.
— Кровь за кровь. И ей споем жоктау.
— Айда к ней в юрту.
— Да что вы, с ума сошли? — остановил тот пожилой, рассудительный. — Скот пасете, а туда же. Человека решили убить. Женщину, мать. Кто из ваших дедов этому учил? Забыли, что теперь другие законы.
Пожилой так и не получил ответа. Споры стихли. Никто не проронил ни слова.
— Молчите? Значит, дошло до вас. Нельзя теперь человека убить безнаказанно. Чует мое сердце — недоброе началось.
— Брось ты! — пробурчал кто-то. — Назвали тебя однажды знатоком, ты и заделался знахарем. Ты не говори — аул всполошился не зря.
— А зачем тогда хан едет?
— Да он вот уже.
И все замолчали.
До ушей Кунтай доходило почти каждое слово. Слышала она, как пробовали устремиться и к ней в юрту учинить расправу. Резкая боль в груди не притупляла тревоги. Что она ответит хану, если он войдет в ее юрту. Что будет с ней, с детьми? Куда уехал Акпан? Неужели она и впрямь причина гибели человека? Боль в груди и боль в душе сливались воедино. И под тяжестью этой двойной боли она вновь впала в забытье. Заплаканная Айжан прильнула к ней.