— Что с ней, бедненькой, стало?
И такое участие звучало в словах Зейнеп, что Чокан мягко подтолкнул Айжан к своей матери. Девочка сопротивлялась, по-прежнему испуганно поблескивали ее глаза затравленного, беззащитного зверька.
— Апа, ее судьба теперь в твоих руках. — Чокан вкладывал в каждое слово и мольбу, и нежность, и твердость. — Апа, случится что-нибудь с ней, грех будет на твоей душе.
— Слушаю тебя, Канаш-жан! Как ты хочешь, так и сделаю. Скажи только, как мне поступить?
— В наш дом возьми ее, апа. И пусть она растет вместе с нашей Ракией.
— Будет по-твоему, Канаш!
Чувства сына передались матери. С печальной добротой глядела она на девочку.
Чокан отпустил Айжан, прикрыл глаза рукавом и выбежал из юрты. Не видя ничего вокруг, он добрался до возка, сел на свое место.
— Тронулись, Абы!
Чингиз и Драгомиров молчали, понимая теперь, что произошло.
От жителей Черного аула ничего не укрылось. Разговор Чокана с Зейнеп передавался из уст в уста.
Пролетка медленно отъезжала, а вслед звучали благодарные слова напутствия.
— Счастливого тебе пути, Чокан-жан!
— Значит, прежней дорогой поедем, хан-ием? — спросил Абы, снова взявший в руки вожжи.
Чингиз посмотрел на Чокана. Мальчик снова забрался в дальний угол возка, отвернулся от всех. После пережитого ему говорить не хотелось, и отец понимал сына. Понимал, что теперь, после такого неожиданно горького расставания с Черным аулом Чокану безразлично, каким путем ехать дальше. И Чингиз ответил Абы:
— Мы же договорились, что поедем напрямик. Вот и езжай, как сказали раньше.
— Хорошо, хан-ием. Я ведь только так, на всякий случай, спросил.
Лошади набирали скорость. Они резво катили возок вниз по склону оврага. Но, перевалив через ложбину, почувствовали власть сильных многоопытных рук Абы и осторожно стали подниматься на противоположный склон.
Чокан не давал знать о себе. Возок укачивал путников, то подпрыгивая на ухабах, то кренясь из стороны в сторону. На ровной дороге Чингиз не обращал внимания на Чокана, но как только возок начинал раскачиваться, отец обеспокоенно поглядывал на мальчика. Он наклонял к нему свое крупное тело и руками поддерживал его. Ему хотелось поговорить с Чоканом, чтобы как-то вывести его из состояния оцепенения. Потом Чингизу показалось, что сын вздремнул. Он достал мягкую кожаную подушку и подложил ее Чокану под голову. Чокан сделал вид, что не заметил, но ему стало уютнее и покойней.
Нет, он вовсе не спал, хотя его глаза были плотно закрыты. Он и не думал притворяться. Просто ему так было лучше. Откроешь глаза — только и видишь борт возка. Закроешь глаза, и в воображении одна за другой проносятся картины, которые хочется представить. Он сейчас старался не думать о смерти Кунтай. Он переносился мыслями в те времена детства, когда отец брал его с собой в свои поездки — показать свет, людей, приучая его к убеждению, что и он в будущем должен стать одним из самых уважаемых людей в степи.
В ту пору судьба была милостива к Чингизу. Где он только не побывал! И под Оренбургом и в Сибири. Ему были знакомы большие и малые горы к югу от Кусмуруна, Каракойын и Кашырлы — на юго-востоке, Чингизтау и Семейтау — на востоке, Баянтау и Кереку — на северо-востоке, Тюмень и Ирбит — на северо-западе, Тургай и Тосын — на западе. Со многими батырами и знатными людьми тех краев вел он дружбу, сиживал за одним дастарханом. И часто вместе с отцом был и Чокан.
Крепко зажмурившись, Чокан видел себя прежде всего на высотах Кусмуруна. Оттуда ему открылась впервые степь — чуть всхолмленная, с редкими островками лесов. Но, представив эту степь, он заглядывал мысленно и дальше, за пределы горизонта. Он вспоминал места, где случалось бывать с отцом, любуясь с выступа Кусмурунского мыса знакомой деленью, выискивал глазами овраги и овражки, он стремился вообразить и неведомые земли под вечно голубым куполом неба, где он еще никогда не бывал, но непременно, будет. Снова возникали перед ним удивительные горы, которыми он любовался вместе с отцом. И ему не терпелось сказать про себя: «А вот и я!» Но ведь существуют на свете места еще прекраснее. И когда-нибудь они появятся перед ним не в дымке марева или воображения, а так же зримо и доступно, как борт возка, — стоит ему только открыть глаза.
Одна картина сменяла другую: сопки, леса, озера, аулы на берегах заросших кустарником речушек, аулы в березовом лесу, аулы в открытой степи, где нет ни одного деревца.
Аулы и степь! Он был привязан к ним с младенческих лет. Ему приходилось бывать в больших русских поселках и в небольших городах — их тогда называли шахары. Но у него не хватало терпения останавливаться подолгу. На второй день его тянуло уже сниматься с места и продолжать путешествие…