Чингиз начал трезветь. Все становилось на свое место. Он был готов объяснить Курагину, что не может пить больше, готов был сказать: «Ты, что трясешь меня? Не надо!».
Жалко выглядел после спирта султан, но не в характере атамана, да еще изрядно подвыпившего, было отступаться от своего: будь то каприз, вздорная ярость или желание показать свою власть.
— Пей, говорю тебе. А то по переносице хрясну. Пей, больше заставлять не буду.
У Чингиза ломило голову. Но и, что скрывать, страшновато было наедине с разбушевавшимся атаманом. А, будь что будет! Он вдохнул воздух и опрокинул стакан. На дне не осталось ни капли.
— Вот это по-нашему! — хохотнул Курагин. — Теперь ваша воля. Упрашивать не стану.
Чингизу неожиданно стало легче, быстро просветлело сознание. Даже бодрость он почувствовал. Не пьяную бодрость, а бодрость выздоравливающего человека.
— Нет, больше я пить не буду! — прежняя уверенность и твердость вернулись к нему.
Утихомирился и Курагин:
— Как хотите, ваше благородие. Поспите или поговорим…
— А ты?
— Мне все одно, ваше благородие…
И тут Чингиз со всей остротой почувствовал, что Чокана нет рядом. Давно нет. С той поры, как они вошли в этот шалаш и Прохор камышовым дымом начал разгонять комаров. Куда же он запропастился? Должен быть где-нибудь вблизи. Чингиз решил поискать его один, без Курагина, — атаман ему порядочно надоел. И под благовидным предлогом он покинул шалаш. Выпала обильная роса. Легкий ветер, доносивший влажное дыхание озера, не нарушал тишины. Короткая летняя ночь была на исходе. Край неба на востоке и севере уже светлел, отчетливо проступала желтоватая каемка зари. И хотя еще ярко сияла Венера, еще перемигивались в просветах облаков бледнеющие звезды и склонялась к западу луна, наступал тот час пробуждения, когда начинают перекликаться птицы и прохладная предутренняя свежесть вливается тебе в грудь.
Чингиз любил рассветы, любил природу. Отдыхая душой после беспокойной шумной ночи, он одновременно беспокоился и о Чокане. Он брал его с собой на охоту совсем мальчонкой. И на память пришли счастливые часы, которые испытывали и он и сын, отправляясь далеко в степь с ловчей птицей.
Из всех ловчих птиц, побывавших в его руках, особой привязанностью долгие годы был сокол Ак-улпа, Белый пух. Его подарил ему Биримжан, сын Шегена, именитый бай из рода Аргын. Чингиз терпеливо тренировал Ак-улпа. Вот в такую же предутреннюю пору он выезжал с ним на охоту; находил удобное место с подветренной стороны какого-нибудь озерца или реки. Помощник его уходил в камыши, подымал тревогу, и птицы — чаще всего это были гуси и утки — взлетали шумной стаей. Чингиз шепча повторял по обычаю казахских охотников заклинание:
«Ближе ко мне, ко мне быстрей! Голову кровью окрасишь своей».
Птицы летели, но, казалось, летели медленно. «Ближе ко мне, ко мне быстрей». Чингиз застывал в нетерпении, но тут сидящий на руке сокол вздрагивал, начинал беспокойно биться, взвихривал крыльями воздух. И когда первая, самая стремительная, утка проносилась над головой, сдерживать сокола было уже нельзя. Чингиз срывал путы и легко подкидывал его вверх.
Ак-улпа не взлетал напрямик, перерезая путь утке, а несся вначале низко над землей, потом взмывал вверх и оказывался сразу над летящей птицей. Он делал круги, как бы прицеливаясь, падал вниз и схватывал на лету свою жертву. И Чингиз, зная своего сокола, скакал, не за ним, а вдогонку за уткой. И не ошибался. Он торопил коня и вскоре сближался с Ак-улпа. Сокол чаще всего не терзал утку, не вонзал в нее глубоко свои когти. Выкатив черные глаза и выпятив белую грудку, он сидел на еще живой птице, не трогая ее даже клювом. Когда Чингиз спешивался, Ак-улпа пронзительно клекотал, словно оказывая почет хозяину и гордясь своей победой, и отлетал недалеко в сторонку. Чингиз доставал нож и, приговаривая традиционное «бисмил-ла», прирезал утку, вспарывал ей грудь и еще горячее сердце отдавал своему соколу.
Чингиз считал охоту, особенно с Ак-улпа, одним из своих самых больших увлечений в жизни и передал Чокану охотничью страсть.
… И вот он стоял один в рассветный час, такой же прекрасный, как во время лучших охотничьих забав. Но нет у него на руке Ак-улпа, нет верхового коня и, главное, нет Чокана. А в нескольких шагах от него — мрачная хижина, угрюмый рыбацкий атаман, этот бедный и враждебный ему мир.
Где же все-таки Чокан? Может быть, он в одном из соседних шалашей или хижин?
Чингиз осторожными шагами обошел поселок. Безлюдье. Тишина. Из шалашей доносилось Мирное похрапывание. Все спали. Он негромко окликнул сына. Никто не отзывался. Громче стала перекличка птиц на берегу озера. Наступило утро. Прожужжал первый комар, за ним — второй, третий. Они так и норовили ужалить Чингиза. Снова начинало зудеть тело, и он раздражался все больше и больше. Чингиз пошел быстрее. Его тянуло к озеру. Вдруг он увидел свой возок. Коней куда-то увел Абы. Когда Чингиз поравнялся с возком, он облегченно вздохнул. Курагин не соврал: все было в порядке. Колеса находились на месте, гайки прикручены. Когда они только успели все это сделать? Да, атамана здесь, действительно, слушаются беспрекословно.