И снова зашумела шилдехана, зашумела перед затишьем, перед концом праздника.
Протяжная казахская мелодия заполонила всех. Чокан обратился в слух. Он так напрягся, что даже холодок пробегал по спине. Мальчик давно испытывал восторг от музыки. Ему доводилось слышать мелодии, исполнявшиеся на домбре, кобызе, даже свирели. Но сыбызгу он встретил впервые. Обыкновенный суходольный тростник, обтянутый с конца для прочности и верности звука тонкой оболочкой бычьего пищевода. Но у опытного вдохновенного музыканта тростник становился чудом. Домбра или кобыз — это соловей, слышный лишь в той роще, где он поет. Сыбызга — призывный клик лебедя. Он разносится по всей степи. Воображение подсказывало Чокану, что эта мелодия может долететь и до родного далекого Кусмуруна.
Музыкант после запева ускорил темп и, почти не отрываясь от сыбызги, кратко бросил:
— Ну что же вы, подпевайте!
Переглядывались. Тихонько подталкивали один другого. Робели, покоренные мелодией. Кто-то назвал имя Кудамана, слывшего, вероятно, хорошим певцом.
— Пой, Кудаман!
— Просим тебя, просим!
Названный Кудаманом прокашлялся:
— Охрип я сегодня. Попробую, но вдруг не получится.
И не получилось. Он взял громко и сипло, по-верблюжьи. И слушатели вместо того, чтобы поддержать певца, дружно рассмеялись, стали вслух потешаться над ним.
Кудаман обиделся, смолк. Оборвалась и мелодия.
— Неужели среди нас никого нет?
Вопрос был встречен молчанием.
— Что ж, если мы уж такие безголосые, давайте ложиться спать, расходиться…
Тут было произнесено еще одно имя:
— А не послушать ли нам Уки-апай?
— А согласится ли она?
— Потребует народ — хан верблюда прирежет!
Смирнехонько слушавший эти возгласы Чокан сообразил, что Уки-апай сидит где-то у очага. Именно туда было направлено общее внимание. И когда она заговорила, Чокану почудилось, что этот низкий голос принадлежит мужчине.
— Светики мои, я и волос давно не заплетала и много лет не открывала рта для песни…
Ее стали упрашивать наперебой, воздавая похвалу. И женщина — судя по всему, она была старухой — скромно прогудела:
— Что же мне спеть?
— Что вы оами пожелаете, женеше. За мной дело не станет. — Это, понятно, был обладатель волшебной сыбызги.
— «Даллат», «Даллат»! — отвечали за певицу со всех сторон.
— Она же расплачется, если только ее запоет! — пробормотала женщина рядом с Чоканом.
— «Даллат», «Даллат»!
Всем так хотелось эту песню и никакую другую.
Музыкант спросил участливо и негромко:
— Что же будем делать, милая женеше?
— Ну, если все хотят «Даллат», начинай, мой баловень. — В грудном, низком голосе. Уки-апай были и ласка и покорность, и, судя по обращению, Чокан подумал, что сыбызгист непременно приходится ей близким родственником по мужу.
… Мелодия песни сразу взлетела высокой нотой. Домбрист обычно поступает не так. Он долго держит палец на одной струне, яростно перебирая струны пальцами другой руки в ожидании тишины. Наш музыкант не ждал ни минуты, да и сама сыбызга, видно, не давала возможности так приготовиться. И еще музыканту хотелось показать свое мастерство. Мелодия набирала высоту, долго звучала в подоблачной выси, переливалась, стихала, снова взлетала птицей. Этой песни Чокан не слышал прежде и дивился ее красоте. И нетерпеливо ждал слов этой песни. Как она будет петь, эта неведомая Уки-апай.
Музыкант проиграл до конца первый куплет.
— Я жду тебя, женеше!
Уки-апай промолчала.
Но когда снова призывно взвилась первая высокая нота, она запела. Ее голос был звучный, необыкновенно сильный. Он не заглушал сыбызгу, но сыбызга Сказалась как бы в его тени.
Чокан разбирался в пенищ с удовольствием слушал на тоях исполнительниц песен. У них обычно бывали высокие голоса. И теперь, когда запела Уки-апай, он мгновенно определил ее голос, как женский, но приближающийся к мужскому.
— Апырау! — удивился он. — И есть же на свете такие голоса.
Густой, сочный, он был еще на редкость гибким и не прерывался ни на секунду, сливаясь с переменчивым ритмом мелодии. Казалось, Уки-апай не знала устали. Ее голос разливался так сильно и широко, что песне становилось тесно в этом нищем камышовом доме, и она вырывалась на степные просторы.
Не только мелодия, но и слова песни входили в душу Чокана. Памятливый и понятливый с самого раннего детства, он готов был, повторить наизусть: