Вместе с одним татарином, делившим с ним невзгоды и скудный хлеб ссылки, он очутился в Кангыргане и неожиданно встретился с Уки. Здесь же он женился на молодой вдове-рыбачке, и вот нынче справил шилдехану по случаю рождения своего первенца.
— Вот, маленький мырза, ты теперь должен понять, что к чему. А пока примемся за рыбу, она уже готова.
Они поели, и Танатар продолжил:
— Я давно мечтал, что аллах сведет меня с ханскими потомками, давно хотел пролить ханскую кровь. И ты, мальчик, первым попался на моем пути. Ты и отец твой Чингиз. Я уже держал подвернувшийся под руку кусок железа. И жалость бередила мне душу. «Ну, в чем виноват мальчик, что с него возьмешь?» И злость: «Не все ли равно, волк или волчонок. Все они твои враги». Злость уже побеждала во мне жалость и разум. Но тут подоспел Каралы, самый уважаемый старик среди рыбаков. Мудрый старик. Он и отвел мою руку. Благодари его, нашего Каралы. Никто бы из рыбаков не заступился за вас. Слишком много горя принесли всем нам ханские потомки и даже твой отец… Ты спрашиваешь, почему не мстили мы раньше? Руки у нас не доходили. А твой отец теперь легкая добыча. Султанства его лишили, опору он потерял, куда податься — еще не знает.
— Откуда вы знаете все это?
— Земля слухом полнится, мальчик. И не сбивай меня своими расспросами. Слушай терпеливо. Возвращался я к себе в шалаш вместе с Уки-апай. Злился я, и она досадовала. Мудрый старик Каралы, но зачем он нам помешал? Я бы сама, говорила Уки, рыбацким ножом в живот пырнула. Хоть и не до веселья потом нам было, но шилдехану надо было начинать, всех предупредили… И вдруг я вижу тебя опять в своем доме да еще с моим ребенком на руках. Снова взыграла злость, снова проснулась жалость. Подросток, думаю, мальчик, К чему его трогать? Кровь у тебя дурная, ханская, но были же и добрые люди в твоем роду. Смотрю, так нежно укачиваешь ты моего сына. А тут опять наш мудрый старик заговорил. И рассуждаю я про себя: ты должен быть счастливым. Тебе предназначена удача. Почему ж моему единственному сыну не стать удачливым как ты? Вот почему ему и досталось твое имя.
Мальчик растрогался. Не все дошло до него, не все он понял до конца, но доброта переполнила его сердце:
— Долгой жизни твоему Чокану и счастья!
— Аминь! Да сбудутся твои слова.
В глазах Танатара появились слезы.
— Не буду я больше думать о мести. Это твой ханский род меня озлобил. Я был добрым человеком. И брат мой Тунгатар. Ничего мы плохого не замышляли. Любили веселье, работу, степь. И вот что с нами сделали, сам видишь. Если бы не рыба, давно бы ноги протянул. И живем и не живем, мальчик! Я думаю только об одном: пусть мой ребенок увидит то, чего мне не удалось повидать. Пусть моему Чокану бог поможет.
… Было уже совсем светло. Тучи разошлись. Первые лучи коснулись тальника, сквозь камыш засеребрились в озере, осветили усталое лицо Танатара с глубоко запавшими глазами, с густой проседью в усах.
— Пора возвращаться, мальчик.
— Макул! — произнес, как взрослый, слово согласия Чокан.
— Не жди больше от меня вреда, мальчик. Я как друг тебе. И рад бы тебе в чем помочь, но нет у меня сил для этого.
И Чокан иными глазами смотрел на Танатара-ага.
Обратный путь сквозь заросли камыша по озеру был куда более легким.
… В это же самое время на другом берегу, сидя на опрокинутой лодке, Чингиз с Курагиным тоже уплетали рыбу.
Чингиз ел нехотя, медленно, через силу. Все его мысли были заняты исчезнувшим Чоканом, хотя Курагин и сказал ему, что он тревожится понапрасну. Да и утомила его эта несуразная ночь.
Сам рыбацкий атаман, видимо, чувствовал себя отлично. Ни ядовитый спирт, ни бессонные сутки не сказались на нем. Ел он с удивительным аппетитом, хватал одну рыбу за другой, быстро и ловко обгладывая кости.
Чингиз присмотрелся к нему и неожиданно обнаружил в Курагине сходство со львом, которого он видел еще в дни учения в Омске в бродячем зверинце. Сходство усиливали и загривок, и усы, и бородка. Да и сила у него была львиная. Рассказывали, лев, настигнув кулана, одним ударом своей лапы переламывает ему спинной хребет. И Курагин, если размахнется как следует, спину может перешибить. Ну и ручищи у него — широкие, грубые, крепкие.
— Сколько пудов ты можешь поднять?
— Двадцать пять — тридцать — свободно! — улыбнулся Курагин. — Это нам сподручно, ваше благородие.
«Силен же ты, шайтан», — подумал Чингиз. И опять мысль о Чокане бросила его в жар.
А Курагин вдосталь наелся, и ему не терпелось поговорить с человеком, которого он считал хоть инородцем, но образованным да к тому же подполковником русской армии.