«Грех мы взяли на себя, — думал Чокан. Мы удрали, даже не знаем, что там сейчас делается».
Мальчик видел бедные аулы и раньше. Но с таким нищим селеньем, с такими обездоленными людьми встретился впервые.
А что скажет Танатар? Как там маленький Чокан?
Ему казалось, что огонь уже подступил к похожему на стог дому, где справляли шилдехану. Жаркое пламя охватывает камыш. Жар… Жар в груди. Напиться бы холодной воды.
Чокан застонал от боли.
— Что с тобой, мой Канаш-жан?
Чингиз потрогал лоб мальчика, положил ладонь на виски и почувствовал, как учащенно и сильно бьется жилка.
— Почему ты, Канаш, не отвечаешь? Скажи мне?
Чокан сжал губы и тяжело дышал. Вопросы доходили до сознания мальчика сквозь туман, сквозь шум в ушах. Ему казалось, что спрашивают совсем другого человека.
— Может, взять тебя на колени? Это я тебя спрашиваю. Твой ата, твой отец.
Чокан понял, но воспротивился:
— Мне так лучше, я же не маленький. Пожар, ата. Он уже к нам приближается.
Забеспокоился и Драгомиров. Взял руку Чокана, нащупал пульс. Как и отец, дотронулся до лба:
— Температура высокая. Пылает. Заболел.
Обернулся со своего облучка Абы. Понял сразу, что ма-ленькому торе плохо. Проклял в душе эту невеселую поездку.
Драгомиров посоветовал положить на голову мокрое полотенце. Так и сделали. Останавливались около ручья или речки, снова смачивали полотенце. Чокану не становилось лучше. Он начинал бредить, говорил невнятно, но два слова можно было услышать ясно: грех и пожар.
Так добрались до Баглана. Чингиз не раз бывал в этой станице. Единственным его знакомым был здесь торговец-татарин Гилаж. Каждой весной в подарок ханше Зейнеп он привозил в Орду по ящику сахару и чаю, а сам получал шкуры прирезанного зимой скота, шерсть, состриженный волос конского молодняка. Нынешней весной он не заглядывал в Кусмурун, прослышав, что над Чингизом нависла беда и в степи неспокойно. Торговец, видать, был предусмотрительным и осторожным. Но Чингиз понадеялся, что Гилаж отнесется к нему с прежним уважением и велел Абы ехать к торговцу.
Когда возок остановился у дома, из ворот на одно мгновенье появился Гилаж — Чингиз мог поручиться, что это был именно он — и тут же скрылся! Абы постучал — никакого ответа. «Что он, нарочно, что ли, не открывает», — и Абы в сердцах стал так сильно стучать своими кулачищами, что собака во дворе зашлась лаем.
На крыльцо дома вышла женщина:
— Не стучи, хозяина все равно нет дома.
— Лысый черт, — выругался Абы.
Чингиз понял, что Гилаж не хочет его видеть.
— Не желает открывать, и не надо. Садись, Абы, поедем дальше.
Посоветовались с Драгомировым, решили остановиться в ямщицком доме. Его содержал казак Терентьев, занимавшийся ямщиной, как его отец и дед. Чингиз знавал этого рослого, рыхлого казака с усами, свисающими на грудь. К нему приходилось обращаться не раз в годы армейской службы.
В год нашего повествования Терентьеву перевалило за семьдесят. Больше полувека занимался он ямщицким делом. Отец сызмальства приучал его и за конями доглядывать и путников различать: кто достоин внимания, а кого можно заставить и поклониться лишний раз.
— За жизнь мою, — не без гордой похвальбы и привирая, бил себя в грудь Терентьев, — видимо-невидимо я перевез. И господ чиновников, и офицеров, и даже царской фамилии лиц.
Знай, мол, наших! Впрочем, он был не так уж далек от истины. Между Оренбургом и Омском была постоянная связь. Ездили чиновники, ездили военные — от урядника и, случалось, до генерала. И путь действительно проходил через Звериноголовскую — Баглан.
У хитроватого и сообразительного Терентьева глаз был наметанный. Заводя разговоры с чиновниками, останавливающимися в его доме, он сразу определял, кто перед ним: мелкая сошка или власть имущий. Мелкой сошкой пренебрегал а, того, кто позначительней, стремился уважить, завязать с ним связи. Авось да пригодятся! К казахам, которых тогда именовали киргизами, относился свысока. За долгие годы житья в степной станице он объезжал аулы стороной, и не было у него в степи ни одного приятеля — тамыра. А если и находился казах, желавший с ним сблизиться по тем или иным причинам, он брезгливо отворачивался. Тех же, кто, случалось, заходил к нему во двор, безбожно ругал и даже плетью замахивался. На старости лет он вконец зазнался. Даже казахов, пробившихся в чиновники или офицеры, даже именитых баев — и тех не жаловал. Холодно он обошелся и с Чингизом, когда тот однажды вынужден был воспользоваться его услугами.