Шаг за шагом обыскивая каждый уголок двора, Кусемис наткнулся наконец на зарывшегося в солому Чокана: Попался, волчонок! Такая ярость овладела им, что он схватил мальчишку за горло. Хорошо, что подоспел Абы и другие люди. Они вырвали Чокана из рук пастуха, славшего проклятия всему ханскому роду, его предкам и потомкам. Чингиз, преодолев спесь, миролюбиво пытался его успокоить, но в ответ услышал такую оскорбительную ругань, что махнул рукой и отошел в сторону.
Нечего было и думать о разговоре по душам с Тлемисом, хотя тот умело сдерживал себя и не сказал бывшему ага-султану ни одного резкого слова, по-прежнему почтительно называя «мой торе».
— Не брезгуйте, мой торе, нашим дастарханом, вы у нас в гостях, что бы ни произошло. Передохните и — в путь!
Ташата уже давно внесли в дом, он постанывал и переворачивался с боку на бок. Лекаря не дождались. По совету одного старика приложили к ране сырое курдючное сало. Мальчик повздыхал, поохал и задремал.
Но беседа за дастарханом шла вяло, свежая баранина словно потеряла вкус, у чая исчез аромат.
Посидели ради приличия, попробовали улечься спать. Но сон не был сном. На рассвете Чингиз и Драгомиров взяли ямщицких лошадей и, отпустив Абы восвояси, отправились дальше.
Абы прощался с Чоканом в небольшом дворике Тлемиса, где в углу еще рыжела разворошенная солома, в которой озорник прятался накануне.
Абы давно и крепко привязался к Чокану. Сколько раз он выручал мальчика, сколько раз заминал последствия его детских шалостей. Поэтому ему сейчас изменило его обычное, поистине удивительное, спокойствие. И, напутствуя своего любимца, слуга еле удержался от слез.
— Ты знаешь, Канаш-жан, я вам не советчик. Я человек темный, маленький. Но, сказать по правде, думаю — тебе надо подчиниться воле отца. Хан-ием, отец твой, решения своего не переменит. Ты будешь учиться в Омске. И у него хватит сил обуздать тебя. Но ты должен одуматься. Пора перестать быть забиякой. Знаешь пословицу: «Когда неразумный сын растет — и спор неразумный с ним идет». Не упрямься, Канаш-жан. Учись! И не причиняй отцу горя. Ему и без тебя приходится плохо. Думаешь, прибавится к нему уважения, если скажут: и родной сын его не слушается. Не глупи больше! Спокойно езжай в Омск. А там, сам увидишь — все образуется.
Чокан молча согласился. Он был даже пристыжен, чувствуя, что правда на стороне Абы. И надо же было вчера огреть битком этого Ташата! И надо же было сопротивляться отцу там, в Кусмуруне. Он, Чокан, уже не маленький. Он все понимает, что происходит вокруг.
Зря заезжали в Ыстап к этому Тлемису, одни только неприятности, рассуждал Чингиз. Перестал он дружить с удачей. Тлемис — не большой человек, но и с ним ничего не вышло. Однако Чингиз еще не расстался окончательно с мыслью найти себе сообщников, чтобы при случае отомстить Есенею. Может быть, таким верным помощником будет крещеный казах Сатыбалды из станицы Кабанской. Но теперь он не был уверен и в Сатыбалды. Заезжать к нему или не заезжать?…
Старый ямщик, говоривший по-казахски свободно, но с русским акцентом, служил когда-то солдатом в Имантау, бывал в Срымбете, знал хорошо Айганым и других ханских потомков. Он рассказал об этом Чингизу, прищелкивая языком от удовольствия при воспоминании о далеких годах, которые в пожилом возрасте всегда представляются лучше, чем они были.
— Твой ата, твоя аже, Сартай и Абдильда моими тамырами были. Золотые люди! Никогда не обижали. Приедешь в Орду — встречают, как брата. Кумыс — вволю, еда — самая вкусная. Доброе время было.
Кони уже были наготове.
— Куда прикажешь, Чингиз Валиевич?
— На Кпытан, в Пресновку, — неуверенно отвечал Чингиз ямщику. — Доедем до развилки, там видно будет.
Чокан, еще продолжая переживать слова Абы, необычно сосредоточенный и задумчивый, сел рядом со стариком. Он ушел в себя, не задавал никаких вопросов и без прежнего любопытства провожал глазами последние домики станичников и так же равнодушно смотрел на равнину с редкими зелеными островками жмущихся друг к другу берез.
Тронулись станичной улицей, переходящей в большак.
В степи, там, где дорога раздваивалась, старик придержал коней. Один шлях шел вправо, низиной; другой подымался на холмы, заросшие березняком, — он-то, огибая колки, и вел к станице Кубанской.
— Бери, старик, влево. — Чингиз все-таки решил побывать у Сатыбалды. Богат, близок к русским, недолюбливает Есенея.
Старик больно хлестнул длинным конопляным бичом обленившихся ямщицких лошадей и свернул, куда ему приказал Чингиз. Чокан даже не спросил, к кому они едут. Молчал и Драгомиров, измученный долгой поездкой.