Хитрый подход Караса Казина к людям испытал на себе Макыбай.
— Пойми меня, — уговаривал он, — Есеней сильный человек. Но если ты примешь крещение, я смогу постоять за тебя, и он не будет в состоянии сделать тебе плохое.
Так Макыбай и стал православным.
Перевез он из аула в станицу и свою семью: жену с ребятишками. Но, видно, не подошло детям новое место. Из всех сыновей и дочерей Макыбая выжил только один — Сатыбалды.
Не так уж часто бывает, чтобы сын и лицом, и телосложением, и манерами был точной копией отца. Даже рябинки на смуглой коже были одинаковыми — оба переболели в детстве оспой — даже широкие ноздри были, как говорится, тютелька в тютельку, даже мигали они и облизывали языком верхнюю губу, словно передразнивая друг друга. Оба коренастые и ловкие, они были схожи во всем. Сын и характером повторял Макыбая, изворотливостью и ловкостью не уступая отцу.
Про них в станице даже шутили:
— Приходилось ли вам видеть, чтобы художник нарисовал два таких одинаковых портрета?
… Карас, крупный торговец скотом, закупал на ярмарках в Атбасаре и Куянды быков и яловых коров. Осенью, после того как скот нагуливал жир на джайляу, перегонял его на базары Кургана, Челябы, Тюмени, Ирбита, Тобольска. Отощавший скот ставил зимой на стойловое содержание. И когда он входил в цену — продавал.
Закупкой, откормом и перепродажей скота в хозяйстве Караса ведал Макыбай. Скот откармливали в заимке, неподалеку от станицы. Заимку эту связывали с его именем, а русские жители называли ее по-своему — Маховой.
Макыбай возился с гуртами, а его подросшего сына Сатыбалды Карас взял к себе помогать по хозяйству. Неожиданно Карас умер. Детей у них не было, и Сатыбалды, ставший к тому времени взрослым юношей, так и остался в доме овдовевшей Глафиры. Глафиру все казахи величали Кулпара: старики — младшей снохой, — Кулпара-келин; а те, кто помоложе, — Кулпара-женгей или Кулпара-байбише. Волосы у нее были с чуть рыжеватым отливом; тоненькая и стройная в совсем молодые годы, теперь, в свои тридцать с небольшим она располнела и округлилась, но сохранила свою привлекательность.
К Сатыбалды Глафира относилась нежно, как к сыну, а быть может, и совсем иначе. В станице в аулах находились охотники позлословить на их счет. Но сам Сатыбалды вежливо называл ее Кулпара-женгей, ни в чем ей не перечил, понимал ее с одного слова и быстро выполнял все поручения вдовы. Покорность и услужливость сделали свое дело. Кулпара-женгей передала в руки Сатыбалды все хозяйство, и сама наделила его русским былинным именем Садко, считая молодого джигита и щедрым по натуре, и неунывающим весельчаком, что в общем было не совсем так. Казахи, приходившие в дом, подражая Кулпаре, звали его Сат-ка. Глафира не намного пережила мужа. Почувствовав приближение смерти, все состояние юна перевела на имя своего любимца Садко.
Так Сатыбалды стал одним из первых богачей станицы. Он навел новый порядок. Сосновый шестикомнатный дом Караса, стоявший на отшибе, он приспособил для батраков, а сам выстроил себе двухэтажный особняк, снизу — кирпичный, сверху — бревенчатый. Открыл бакалейную лавку, обнес подворье забором. Торговля скотом оставалась главным его доходом. Он выделил косяк аргамаков, развел молочное и мясное стадо, содержал тонкорунных овец с мелкой шелковистой шерстью, приобрел пестрых миргородских свиней, не чурался и птицы — кур, гусей, уток. Все, что приносило прибыль, манило Сатыбалды. Поэтому он не упустил возможности взять на себя и содержание ямщицкого двора в станице.
Его отец Макыбай не притрагивался к свинине ни в доме Караса, ни в гостях у станичников и после своего крещенья. А Сатыбалды уплетал сало за милую душу, ел без меры баранину и пристрастился к водке. Под сорок лет он так разжирел, что уже не мог самостоятельно сесть на коня, а дрожки под ним так и гнулись.
Женился он после смерти Глафиры на вдовой молоденькой поварихе Марии, которую иначе и не называл, как «моя маржа», слово, обозначающее жену, но отсутствующее и в русском, и в казахском, и в татарском языках. Со своей маржой он прижил множество детей — смуглых, как он, со вздернутыми носами. Ни у сыновей, ни у дочерей ничего не было от веснушчатой рыжеволосой Марии, Сатыбалды твердо помнил только имя своего первенца, нареченного станичным попом Ефимом. Нашему удачнику с трудом давались русские слова и имена. Своего Ефимку он с колыбели перекрестил в Екима. Над семьей Сатыбалды в станице подсмеивались, но осторожно, чтобы, избави бог, не дошло до ушей хозяина. Так, всю ребятню называли выводком черной вороны.