Будь это во власти Андрея Бекетова, он бы задержал и Потанина и Чингиза еще хоть на неделю. Потанины и Бекетовы с давних пор находились в родстве. Еще их предки обменивались невестами. Почти половину Островки составляли Бекетовы, да и Потанины встречались на каждом шагу. Пиршество затевалось небывалое. Размашисто. Основательно. На всю станицу. Встречали Потаниных, как положено. Готовились исподволь. Сначала пять, а потом еще две бочки бражки доставили из Тюмени. Запаслись горилкой, обжигающей, как спирт, и пахнущей, — ах, как хорошо! Хранилось все это в погребе, на льду. Русские казаки Горькой линии переняли в аулах способ заготовки мяса на зиму, не брезговали кониной и умели откармливать лошадей. Зажиточные казахи бывали в гостях у станичников, а станичники охотно принимали приглашения в аулы. И в каждом русском доме, хотя бы с небольшим достатком хранились копчености на случай приезда гостя. Так и теперь в Островке, в Кокале, каждый казак только и ждал дня, чтобы пригласить бекетовского родича — Николая Ильича.
Чингиз, зная гостеприимство здешних станичников, непрочь был бы и сам задержаться в Кокале, попировать. Тем более, вместе с Потаниным. Но одно обстоятельство удерживало его: неподалеку отсюда жил Тобай, зять Есенея, женатый на старшей его сестре. Правая рука Есенея в кознях против Чингиза, он помог лишить его султанской власти в Кусмурунском округе. Потомки Ирсая, казахи, жившие в Кокале, дружили с Шабаком, а Шабак был одним из преданных Есенею людей. Как знать, джигиты Тобая могли бы наделать ему неприятностей — и сплетню придумать, и станичников натравить, и драку затеять.
Вот поэтому из двух предложений Потанина он с легким сердцем выбрал отъезд в Пресновскую.
Понятно, Бекетовы были огорчены. Но Николай Ильич дал обещание вскорости вновь навестить их со всей своей семьей.
… Так наши путники оказались в Пресновке, в Кпытане, самой большой, хорошо укрепленной и живописной — вокруг озёра, березовые перелески — станице Горькой линии.
Драгомиров только переночевал и отправился дальше, в Омск. Его проводили с почетом, гурьбой вышли за ворота, желали доброго пути и скорой встречи.
Одну только ночь провел в Пресновке и Бощибай. Его отъезда никто не заметил, кроме Чокана. Ему так не хотелось расставаться со своим Канбакшалом, стариком Перекати-поле, добрым сказочником и балагуром. Если бы кто-нибудь спросил Чокана, — уедешь с Бощибаем? — он бы, не раздумывая, ответил, — конечно, уеду! Но Чокана об этом никто не спрашивал, да Чокан и сам понимал, что это невозможно. Но когда Бощибай отправился в ночное попасти коней, мальчик увязался за ним и до самой зари снова слушал веселые и страшные сказки.
Грустно стало Чокану без полюбившегося ему старика Перекати-поле. Но скучать долго не пришлось. В самом Николае Ильиче Потанине, от которого он так капризно отвернулся в первые минуты их встречи, скрывался талант замечательного рассказчика. Его рассказы и отдаленно не походили на сказки Бощибая. Старик с кудлатой бородой оживлял злых духов — джинов и шайтанов, добрых и недобрых волшебников, великанов и неистовых обжор, а Николай Ильич рассказывал о том, что он видел сам, о поездке в Коканд и Ташкент и о других путешествиях. В них была правда, но какой удивительной и сказочной была эта правда.
Потанин понимал и восхищался природой. И умением рассказывать о ней воодушевлял слушателей. Снежные горы и стремительные реки, озера необыкновенной голубизны, широкие степи, барханные пустыни с редкими глубокими колодцами. Он мог рисовать повадки диких лошадей и антилоп, помнил множество неведомых растений юга. Он говорил о древних городах Средней Азии и ее памятниках, об истории и обычаях разных народов, населяющих эту землю, о мудрых ученых, поэтах и воинственных полководцах.
Его жадно слушал не только Чокан. Даже Чингиз, чаще всего равнодушный к любому многословью, старался не пропустить ни одного слова рассказчика.
Николай Ильич вел свои беседы в гостиной после обеда или ужина, в присутствии других гостей или вдвоем с Чингизом. И неизменно в течение всех этих дней Чокан пристраивался на корточках возле отца и не сводил глаз с Потанина, понимая, что перед ним открывается иной, доселе неведомый мир. Так он мог просиживать до глубокой ночи, пока окончательно не уставал рассказчик или он сам.
Николай Ильич приметил это:
— Знаешь, Чингиз Валиевич, сынок твой, буде все благополучно, не иначе как отправится в далекие страны.
… Пройдут годы, Чокан вырастет, станет сам знаменитым путешественником и скажет:
«Первым человеком, привившим мне эту страсть, был Николай Ильич Потанин…»