В приступе раскаяния к Чингизу возвращалась часто покидавшая его вера. Тогда он вымаливал у бога прощение. И в этот раз он расстелил на ковре свой чекпен из верблюжьей шерсти, заменявший ему молитвенный коврик, жайнамаз. Сложил по обычаю руки и принялся молиться. В такие минуты он был самым набожным и самым усердным. Он спешил наверстать пропущенные им моленья — коза намаз и, зная свое непостоянство, молился в счет будущих дней — нафиль. Он вставал и садился, как предписано намазом, но очень скоро устал и начал отдавать земные поклоны — шажду — на корточках, прикладываясь лбом к полу. Но и этот ритуал утомил его. Он достал янтарные четки, подаренные ему хаджи, побывавшим в Мекке, и перебирал их, соблюдая традиционный счет: первые тридцать два камня с мольбой о спасении — субхан алла; вторые тридцать три камня с восхвалением аллаху — алхам-дульилля; третьи — тридцать три с прославлением величия аллаха — аллах акбарин. С последним, сотым, камешком он поклонился богу и замер, вслушиваясь — не идет ли Чокан.
Чокан не шел. Давно рассеялась злость, но не успокаивалось сердце. Ему было стыдно своих проклятий. Что, если их и в самом деле услышал аллах? И он опять обратился к нему с молитвой: «Не посылай, боже, горя на голову моего жеребеночка».
Слабость овладевала им, слезы — одна за другой — падали на камешки четок, на чекпен.
Он уже не отсчитывал камешки, а машинально их перебирал и в такт их легкому ритмичному стуку покачивал головой. И тут к нему подкрался самый близкий, в представлении казаха, враг человека — сон. Дома ли, в дороге ли, Чингиз всегда засыпал быстро и крепко. Его здоровый храп мешал сну других, но домашние предпочитали мучиться, остерегаясь вспышки внезапного гнева. Смельчаки находились редко. Сон Чингиза был одновременно и глубоким и чутким. Он улавливал любой посторонний звук, мгновенно просыпался, соображал, что бы это могло быть, и засыпал снова.
…Чокан так же легко перемахнул через забор, с трудом пробрался через захламленный двор и чутьем угадал едва светившееся окно их комнаты. Не решившись зайти сразу, он заглянул в окно: красноватый полусвет крохотной лампы-светильника — уштык освещал фигуру отца, застывшего на корточках. Тонкое пламя светильника дрожало, как мышиный язычок. Казалось, что вздрагивает и отец. Опять заснул на жайнамазе! Чокан и пожалел отца и ему стало чуточку смешно. Он обошел дом, открыл без скрипа наружную дверь и, ступая на цыпочках, нашел отведенную им комнату. Приложил ухо к двухстворчатой двери — раздавался знакомый храп. Дверь распахнулась без шума, и Чокан по мягкому ковру, как можно осторожнее, стараясь не разбудить отца, прошмыгнул к постели.
Но отца разбудил даже этот мягкий шорох. Вернулся, значит. Укладывается спать. Пусть спит спокойно. Не буду его ругать. Не буду с ним пререкаться. И стал похрапывать, теперь уже нарочно. Посапывал и Чокан, хотя еще бодрствовал. Отец и сын, словно сговорились, невинно обманывая друг друга. Чингиз оставил свой верблюжий чекпен — походный жайнамаз, тихонько подсел к сыну, и недавняя горечь с новой силой взяла его в тиски. Он обнял мальчика, прижался к нему, слезы душили его. Чокан лежал лицом к стене: в приливе сыновней нежности он перевернулся на другой бок и, не выдавая себя ни единым звуком, будто все это происходит во сне, полуобнял плечо отца. И Чингиз подавил слезы, приник крепче к сыну, к своему жеребеночку, к частице своей души.
И тогда наступил настоящий прочный сон.
Чингиз проснулся как всегда рано, в тот час, когда в ауле еще не начинается первая дойка кобылиц.
Чокан мирно и сладко спал. Как бы невзначай его не разбудить! Стремясь не делать лишних движений, Чингиз тихонько высвободил руку из-под головы сына. Осторожно привстал и склонился к нему. Прикасаясь губами к виску, втягивал и втягивал ноздрями родной сыновний запах. И так тепло становилось на сердце от этой самозабвенной радости, что все вчерашние волнения откатились куда-то далеко, и спокойствие возвращалось к Чингизу вместе с верой в свою судьбу и судьбу сына. Чокан пошевельнулся, сонно приоткрыл глаза, ничего не понял и снова, свернувшись поудобнее, заснул.
Чингиз тихо прочитал молитву, не откладывая на сей раз своего не столь частого обстоятельного обращения к аллаху в трудные минуты жизни. Оделся, прошел в комнату Малтабара.
Бодрый торговец, пышущий здоровьем и утренним самодовольством, деловито щелкал костяшками на счетах, примериваясь к очередной сделке. Рядом сидела Варвара, и внезапный приход Чингиза не успел согнать с ее губ улыбки, предназначенной Малтабару. По-видимому, они мягко перешучивались.