На Чокана он посматривал внимательно. Как-то во время перемены взял его под руку и заговорил по-татарски, приближая некоторые слова к казахскому языку.
Спросил, знает ли он сказку о Козы-Корпеше.
Чокан быстро заговорил и о других поэмах и сказках.
— Вы ко мне домой заходите, Валиханов. Почитаем арабские стихи.
Костылецкий был сибирским казаком. Поэтому и пришлось ему из Казанского университета, который он закончил по восточному факультету, ехать не переводчиком русского посла в Константинополь, а служить на казачью линию. Он мечтал стать ориенталистом, стремился на Восток, но и русскую литературу и знал и любил.
Он был достаточно сдержан со своими воспитанниками, но случайно оброненное им слово, невзначай сказанная фраза в беседе с Чоканом дома делали свое дело.
«Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, переписанные от руки стихи Пушкина, знаменитое письмо Белинского Гоголю — все находило горячий отзвук в кадетских сердцах. Как-то в дортуаре оказались стихи Лермонтова «На смерть поэта». Чокан прочел их вслух. С того часа он не мог без восторга говорить о Лермонтове.
Но чтение имело и другое последствие. Среди кадетов нашелся доносчик, и Ждан-Пушкину пришлось пригласить Валиханова в инспекторскую и сделать ему отеческое внушение:
— Вы так можете себе испортить будущее. На вас возлагаются большие надежды.
А что Чокан знал об этом будущем?
Он увлекался многим. Дальние страны манили его. Сопредельные страны Востока. Он не забывал рассказов отца Гриши Потанина о путешествиях в Ташкент и Коканд. Он читал, не отрываясь, книгу «Путешествие Палласа» и «Дневные записи» Рычкова. С колыбели знакомая степь освещалась новым светом.
Чокан часто бывал у Иртыша. Задние ворота корпусного двора выходили прямо на берег. Там, за рекой, стлался простор, дымки на горизонте, едва различимые юрты подкочевавшего ближе к городу аула. А дальше? Опять степь. А за ней? На восток и юг? Неведомые страны, таинственная Средняя Азия.
Он стоял вместе с товарищами по эскадрону. Жадно всматривался в заречную равнину. Сделал шаг вперед и впечатал сапог в сырую после недавнего дождя землю. И вдруг хлопнул себя по ноге и посмотрел на кадетов мечтательно и насмешливо:
— Вот моя нога. Глядите! Один бог знает, где она очутится через несколько лет.
Кадеты расхохотались:
— У тебя, Валиханов, нога действительно драгоценная. Только смотри, чтобы она далеко не завела.
В нем проснулся сын Чингиза. Черные глаза, как тлеющие угольки:
— Далеко заведет, не беспокойся. Дальше твоей станицы, где ты будешь хорунжим…
Спорить дальше не хотелось. Чокан затронул больное место. Не многим воспитанникам эскадрона удавалось вырваться за пределы линейной — службы. А он султан, белая кость.
Струился Иртыш. Широкий, быстрый, непрозрачный. Сколько раз бродил Чокан по его высокому берегу, сколько раз думал о своей судьбе. И не только о своей судьбе.
Веспою 1850 года, еще до начала ледохода, на берегу Иртыша у него произошла горькая встреча, надолго, если не навсегда, вошедшая в намять.
Зимою в городе стало известно, что из Тобольска, из пересыльного острога в каторжный каземат Омской крепости доставлены государственные преступники, пропагандисты возмутительных идей и заговорщики писатель Федор Достоевский и поэт Сергей Дуров. Петрашевцы, участники тайного общества, приговоренные к смертной казни, повешению, замененным монаршей милостью ссылкой в каторжные работы.
Первым об этом, естественно, узнал генерал-губернатор, он сообщил о прибытии «злоумышленников» своим близким людям, в том числе директору корпуса генерал-майору Павловскому, пришли кое-какие письма от жен декабристов из Тобольска. И нет ничего мудреного в том, что об этом прослышали и Федор Усов, бывавший во многих приметных омских домах, а вслед за ним и Чокан Валиханов и некоторые видные чиновники, интересующиеся степью.
Достоевский… Тот самый автор «Бедных людей». Над страницами этой доброй повести он всплакнул в инспекторской комнате Ждан-Пушкина. Достоевский, приоткрывший ему глаза на другой Петербург.
Значит, он в крепости, под строгой охраной часовых. В крепости, видной издалека в степи. Закованный в кандалы, как лютый разбойник. Светлые книги и каторжная тюрьма. Одно с другим никак не связывалось. Это было для Чокана так же несовместимо, как приятный вкус острожного хлеба, который некоторое время привозили к ним в столовую, когда сломали старую пекарню и строили новую.