В армейскую одежду Чингиза входил и широкий плащ, защищавший и от дождя и от дорожной пыли. Офицерам в летнее время полагался легкий картуз. Но Чингиз посчитал, что в картузе он выглядит для подполковника слишком легкомысленно, и сшил себе из выдры подобие островерхой папахи с позолоченным позументом. Папаху эту он носил и в зимнее время и в жаркие дни.
С той поры, как он стал султаном и был фактически освобожден от военной службы, его единственным личным оружием оставалась сабля. Ее острый стальной клинок вкладывался в серебряные ножны, а рукоять и темляки были позолочены. Золотые буквы свидетельствовали, что она была пожалована Чингизу Валиханову Омским генерал-губернатором за геройство, проявленное в деле изгнания банды Кенесары.
И одежду и саблю хранили в чехле, подвешенном к железному адалбакану — шесту, поддерживающему кошму и верхнюю часть остова юрты.
Абы не только складывал и доставал одежду, но и помогал Чингизу одеваться. Султан обычно стоял прямо и неподвижно, и только слабо, словно нехотя, пошевеливал руками, когда ему подавали китель или брюки. Он не позволял себе сделать лишнего движения. Даже пуговицы ему застегивал Абы, даже портянки обматывал и натягивал сапоги.
И теперь все происходило по раз навсегда заведенному порядку.
В это же самое время гости в досадном нетерпении поглядывали на белую юрту, ожидая — либо их пригласят, либо им решительно откажут.
Наконец Абы завершил облачение.
— Послушай, — опросил его Чингиз, — а где же наша баба?
— Была в юрте Шепе-ага. Должно быть, и сейчас там.
— Поди, позови. Да смотри за Чоканом в оба, чтоб не убежал.
Не успел Абы покинуть юрту, как Чингиз остановил его:
— Этим… канжигалинцам и уакам, если они еще там топчутся, скажи, чтобы заходили.
Когда Абы вышел, он увидел удаляющихся гостей. Значит, обиделись. Он мог бы им передать неожиданный салем Чингиза, но раздумал.
В юрте Шепе было тихо. Шонайна куда-то ушла. Дремала Зейнеп, крепко прижимая к груди спящего Чокана. Абы попробовал их разбудить. Зейнеп не шелохнулась.
— Пора идти. Хан вызывает.
Зейнеп встрепенулась:
— Сейчас, сейчас, свет мой.
Высвободила руки, привстала. Проснулся и Чокан. Метнул на Абы злой, затравленный взгляд.
— В ханском роду заведено так, — огорченно протянула Зейнеп, — если что задумал, так не отступится. Сказал — «увезу!» — и увезет. Я знаю, кони уже в Орде. Пойду соберу одежду моему Канашу.
И всхлипнула:
— Надолго расстаемся, жеребеночек мой!
Зейнеп заторопилась. Чокан пристально и недобро посмотрел на Абы, но, похоже, не собирался капризничать. Должно быть, он уже смирился со своей участью. Порою он закрывал глаза, стараясь представить себе Омск и жизнь без Рыжего Верблюда, волчьих нор, качелей, без вечерних аульных сказок, без аула Карашы, без Айжан.
Абы то выходил смотреть на лошадей, то возвращался в юрту. Казалось, Чокан не обращает на него внимания.
Так продолжалось долго, пока снова не появилась Зейнеп.
— Пора, Канаш. Уже отец и русский торе стоят у возка. Пора, мой мальчик.
Если бы мать упрашивала не так печально, Чокан спокойно отправился бы к пролетке. Но тут ему стало снова жаль себя, слезы вот-вот готовы были брызнуть из глаз, и, преодолевая их, он сказал, как можно суше и злее:
— Ну и пусть едут сами!
— Солнышко мое, — голос у Зейнеп дрожал и срывался, — солнышко мое, нельзя так, не будь упрямым. Тебя же все равно не послушают.
Чокан молчал. В юрту вошел Абы.
— Отец велит. Выходи!
Чокан молчал. Абы, выполняя ханский приказ, сгреб своими ручищами Чокана и, не обращая никакого внимания на царапины и даже плевки, невозмутимо вынес его из юрты.
Зейнеп метнулась вслед и вдруг почувствовала, что силы ее покидают. Она дала волю слезам и, обессиленная, рухнула на лоскутное одеяло, еще хранившее тепло ее Канаша.
Тем временем Абы спокойно донес Чокана до возка.
Чокан барахтался, кричал, ругался. Абы был невозмутим.
Жылан-сырты нетерпеливо перебирали копытами. Застоявшиеся они чуяли дорогу, и два джигита не без опаски держали их за поводья.
Чингиз увидел сына, вознегодовал:
— Тащи его в арбу, свяжем его там.
Один из джигитов услужливо предложил волосяной аркан. И тогда Чокан умоляюще крикнул отцу:.
— Не позволяй этого делать! И без меня потомков Аблая связывали и отправляли в изгнание.
— Хорошо! Лезь тогда сам! — По-прежнему сердитый Чингиз показал сыну на пролетку.