Откуда он может что-нибудь знать, подумал про себя Чингиз. И к чему, действительно, заезжать в этот аул? Он, Чингиз, редко туда заглядывал. Ханский потомок, белая кость, он считал себя бесконечно выше простых казахов, черной кости. Если и бывал в юртах простолюдинов, то только тех, кто сумел нажить состояние или получить чины. Немногих он удостаивал своим посещением. А в ауле Карашы, ауле его слуг, слуг отца и деда, Чингизу, ага-султану округа, приходилось бывать только тогда, когда этого неотложно требовали обстоятельства.
Да и Чокан там почти не бывал, пока не столкнулся в детских играх с ребятишками бедняков, с Жайнаком, с этой девчонкой Айжан, дочерью Кунтай. Об этом рассказывали Чингизу, однако теперь он представил желание сына в другом свете. И многое становилось ему понятным.
На страже ханской чести своего племянника зорко стоял Шепе. Когда мальчику было около шести лет, он со своими сверстниками случайно забежал в Карашы. Шепе жестоко избил его, да еще и приговаривал: стыдно туда ходить, стыдно! И внушил Чокану, кто он такой и что за люди живут в том, Черном, ауле.
С той поры довольно долго не заглядывал в Карашы Чокан.
Теперь, когда возок вздрагивал на ухабах, Чингиз начинал догадываться, что сын совсем не зря хочет побывать там. Но султану, да еще облаченному сейчас в мундир подполковника, султану, которого сопровождает омский офицер, казалось нарушением всех правил, въехать в Черный аул.
Он стал отговаривать сына, но наткнулся на недетское сопротивление.
Чокан стоял на своем. Чокан огрызался так, словно к нему обращался с просьбой не отец, а Абы:
— Не пустишь, — я так погоню коней, что никто из нас не останется в живых…
И тут глаза отца встретились с глазами сына. Чингиз еще никогда не видел таким Чокана. Его глаза покраснели, сверкали, как угольки, разгоревшиеся на ветру.
Нет, совсем не зря он стремится туда, подумал отец. И вспомнил рассказы о том, как наливались кровью и вспыхивали недобрым блеском глаза его деда Аблая. И у Мамке-батыра, родного брата Вали, ушедшего в стан Кенесары, глаза становились такими же в часы спора или битвы. Значит, правду говорили и о Чокане. Как это ни удивительно, сам Чингиз впервые сталкивался с такой вспышкой, отраженной в сыновних глазах. Вспышкой гнева и отчаяния.
Не мальчика, понятно, он испугался. Справиться с сыном было проще простого. Он представил вдруг его будущую судьбу, и поэтому ему стало страшно. Приходило на память все, что он слышал и об Аблае и о Мамке. Когда у тех глаза наливались кровью, они становились способными на все, на любую жестокость.
Чингиз еще и потому не перечил сыну, что ему было близко его душевное состояние. Суровый султан еще не забыл своего детства, своей поездки в Омск.
Он любил своего первенца-крепыша. Любил и гордился им. Слова батыра Турсымбая — «Да он вылитый Аблай-ага!» — прочно врезались в его память. Чингиз, показывая сына гостям, с тех пор частенько приговаривал:
— Посмотрите, на деда моего похож!..
Баловал его, прощал ему детские шалости.
Припомнил Чингиз и похвалу Жаманкула, когда Чокан слушал жыр «Едиге» и сумел его записать со слов акына, как этого не удалось бы и татарскому мулле. Выйдет из него толк, непременно выйдет.
… Чокан правил лошадьми, а отец, задумавшись, восстанавливал одну картину за другой.
У Чингиза гостил однажды Кожа, сын известного бия Балгожи. Собрались, как водится, за праздничным столом. И во время пиршества акын Оске, желая сделать приятное почетному гостю, произнес в стихах хвалебное слово:
Чокан вместе со всеми слушал акына и, когда он кончил, тихо спросил отца:
— Это кто такой Балгожа?
— Бий Балгожа.
— А-а! — во всеуслышанье протянул Чокан. — Тот самый Балгожа, который бежал от Кенесары и утонул в половодье, когда переправлялся на коне через Тобол.
Балгожа, действительно, спасаясь от Кенесары, решившего разгромить его за переход на сторону русских властей, бросился верхом в бурлящий Тобол и погиб. Но сторонники Балгожи, и в особенности его родичи кипчаки, считали оскорбительным и верить в это и вслух об этом говорить. Они придумали другую версию гибели известного бия. И Чингиз, чтобы смягчить впечатление от слов Чокана и польстить Коже, упрекнул сына: