Вздорный Шепе обладал не только крутой хваткой, но и сметкой. Несмотря на то, что скот долгие годы держали на подножном корму, Шепе заставлял скашивать сено и складывать его в стога на запас. Для этого в пору сенокоса своих работников не хватало. Шепе находил. Он бросал клич соседним аулам и звал их на помощь и на праздник. Он прирезал жирного верблюда, из аулов привозили кумыс, а некоторые баи и люди позажиточнее пригоняли и яловых овец. Кончался праздник, начинался сенокос. После весеннего разлива и спада воды побережье зарастало густой сочной травой. Так на озерной пойме сено скашивали за день. На другой день сено перетаскивали на более возвышенные места, а потом складывали и вершили стога. Зарезанный верблюд окупался сторицей.
Однако жестокость и властолюбие Шепе превышали его хозяйственные способности. Любое заболевание овец — ранка, начинавшаяся гноиться от пореза ножницами во время стрижки, хромота после ушиба, чесотка — вызывало его гнев. Забрался ли волк в отару, прирезал овцу или унес ягненка, продрогли ли стриженые овцы после дождя, появились ли клещи и животные начинали худеть, натер ли пастух холку верховой лошади — Шепе выходил из себя. А уж если скот вовремя не напоили или запоздали с выходом на пастбище — он просто бесновался. Добро бы он только оскорблял работников бранными словами. Нет, он избивал их, а нередко и калечил. Маленький, щуплый, злой, он и слушать не хотел никаких объяснений. Вспыхивая по поводу и без повода, набрасывался с кулаками. Что попадало под руку, тем он и швырялся: будь это курук, бревно или топор. А когда провинившийся обращался в бегство, догонял его и избивал насколько хватало сил. С коротышкой легко могли бы справиться, утихомирить его. Но из страха молча, без сопротивления принимали побои. Боялись не его, нет, боялись Айганым, а потом Чингиза. И видели в Шепе их недобрую власть и силу.
Частенько бывало так, что старшие работники скрывали от Шепе провинности или оплошности младших и расправлялись с ними сами по его же способу. Но уж если коротышка узнавал, тогда доставалось и правым и виноватым.
Шепе держал всех в черном теле и всюду совал свой нос. Он был убежден, что это его право и вмешивался в жизнь каждой семьи из аула Карашы. Всех сколько-нибудь смазливых девушек и молодух он считал своей собственностью. Если кто-нибудь из батраков женился на хорошенькой девушке, Шепе уже предвкушал поживу. Вторая ночь после свадьбы должна была принадлежать ему. Какие только способы он не находил, чтобы разделить постель с новобрачной. Не удавалось по согласию, отсылал молодого мужа в отъезд. И обычно тот, привыкший к повиновению, безропотно уезжал. А если и осмеливался сопротивляться, то в ход пускались кулаки хозяина, или придумывалось тут же другое жестокое наказание. Словом, Шепе любыми неправдами добивался своего.
Как ни старались в ауле Карашы прятать от Шепе миловидных дочерей и жен, он умело выискивал к ним тропинки. И, что удивительнее всего, самой надежной пособницей в ночных похождениях похотливого карлика была его жена Шонайна. Стоило только ей услышать, что муж мечтательно вздохнул, — хорошо бы найти такую молоденькую! — как Шонайна, начисто лишенная чувства ревности или по другим тайным причинам, понимающе улыбалась ему в ответ: а почему бы и в самом деле не найти? И посылала своих служанок, своих приближенных женщин на разведку в аул и получала подробные сведения, которые тут же передавались Шепе. Дальше он уже сам приступал к действиям, этакий маленький, крепко сбитый, упрямый ястребок. Его многие так и называли за глаза. Потом свершалось то, что должно было свершиться. И вместо того, чтобы скрыть очередную проделку мужа, Шонайна бесстыдно хвасталась:
— А мой ястреб и эту уже отведал.
Поговаривали, впрочем, что и Шонайна не отставала от мужа, но Шепе на ее измены смотрел сквозь пальцы. Словом, здесь было обоюдное согласие.
Ему никто не препятствовал, он вошел во вкус и все больше и больше распалял свою похоть. Он так неутомимо стал преследовать всех молодых женщин, что уже не ястребком его называли, а малопочтенным прозвищем — ишак.
На почве этих грубых любовных похождений он столкнулся с человеком, которого до сих пор считал своим другом, если только могут быть друзья у людей, подобных Шепе.
Столкновение это закончилось очень печально, даже трагически.
Речь сейчас о нем и пойдет.
Лул Карашы был преимущественно аулом скотоводов и черных работников. Но вырастали в нем и опытные ремесленники — шорники и сапожники. Выходили из него и певцы, и домбристы, и балуаыы — борцы. Одним из таких приметных джигитов был Нуртай, сын Каукара. Его дед Кулболды во времена войн Аблая был пленен калмыками. Ходил слух, что он и сам был сыном видного калмыцкого бека. Может, это было и неправдой, но так или иначе после того, как статный джигит побывал во вражескому плену, Аблай стал относиться к нему по-другому. Хан в наказание рассек ему правое ухо, сделал слугой и послал пасти верблюдов. Кулболды до конца жизни остался верблюжатником. У него было два сына — Каукар, отец Нуртая, и Кантар. Кантар ничем не выделялся, кроме могучей физической силы. А Каукар, похожий на отца, рано проявил среди батраков свои таланты: он и пел, и хорошо играл на домбре, и скромностью отличался, и остроумием. Он нередко сопровождал Айганым в путешествиях певцом в ее свите. И без обычного злословия тут, понятно, не обошлось.