— Ферми восторженно говорит о новых источниках энергии, Ланжевен предсказывает близкое освобождение атомного Прометея, всё той же энергии,— с мрачной настойчивостью доказывал Сциллард.— Но учёные, оставшиеся служить фашизму, сконцентрируют свои усилия на создании оружия ещё неслыханной силы. А если они и вправду отстают от нас, то не подсказываем ли мы сами им дорогу криками в печати и по радио о своих успехах? Не вооружаем ли сами беспощадного врага?
— Они не отстают,— уверенно поддерживал Сцилларда другой венгерский эмигрант, Эдвард Теллер.— Я уж не говорю о Гейзенберге, но такой учёный, как Пауль Хартек, даст нам всем десять очков форы. И к списку выдающихся физиков я бы добавил ещё и Карла-Фридриха фон Вейцзеккера, сына заместителя Риббентропа Вейцзеккера. Я с ним несколько лет прожил под одной крышей в Гёттингене. Карл тогда ещё не был коричневым, но если он сегодня и перекрасился в модный немецкий цвет, то светлая его голова осталась такой же светлой!
— Близится время тяжких испытаний! — всё снова и снова, всюду, при каждом удобном случае твердил Сциллард. — Учёным, если они друзья, а не враги людей, нужно обезопасить человечество от грозных результатов своих работ. Как бы я хотел, чтобы наш опыт с образованием вторичных нейтронов не удался! Но опыт, к сожалению, удался!
И ещё больше, чем немцы, тревожили Сцилларда французские физики.
Первые же их публикации по урану показали, что столица ядерной физики, некоторое время обретавшаяся в Риме, вновь переместилась в Париж.
Сами по себе эксперименты французов не пугали Сцилларда. Он с радостью приветствовал бы любые их достижения. Но, верные принципу Марии Кюри публиковать все открытия, они не могли не снабжать потенциальных врагов ценнейшей информацией.
И ещё 2 февраля 1939 года, до того, как он определил испускание нейтронов при делении урана, Сциллард написал Жолио:
Когда к нам сюда две недели назад пришла статья Гана, некоторые из нас сразу же заинтересовались вопросом: высвобождаются ли нейтроны при распаде урана? Если выделяется больше одного нейтрона, то становится возможной цепная реакция. При определённых обстоятельствах это может привести к созданию атомной бомбы, чрезвычайно опасной для человечества.
И он кончил своё письмо полной страха фразой:
Мы надеемся, что эмиссии нейтронов не будет вовсе либо она будет малосущественной, и поэтому не придётся беспокоиться.
Мало в истории науки случаев, когда бы учёный страстно желал неудачи собственному эксперименту, открывающему, как сам он не сомневался, гигантские перспективы развития.
И если до определения эмиссии вторичных нейтронов предупреждения Сцилларда могли пропускать мимо ушей как преждевременные, то теперь даже американским физикам передалась тревога эмигрантов. Сциллард настаивал на полном прекращении публикаций. Ферми не верил в действенность самоцензуры, если на неё не согласятся все учёные без исключения. Зато он соглашался, что пора информировать военные власти о возможностях, какие таятся в ядерном распаде.
Грозные события в Европе увеличили силу аргументов Сцилларда. Гитлер в марте 1939 года окончательно расчленил Чехословакию. Группа эмигрантов-учёных решила действовать.
Ферми 16 марта выехал в Вашингтон с рекомендательным письмом Пеграма к адмиралу Куперу. В письме говорилось, что опыты в Колумбийском университете показали реальность «использования урана в качестве взрывчатого вещества, превосходящего по мощности в миллионы раз любое известное взрывчатое вещество». Пеграм просил выслушать Ферми с максимальным вниманием, ибо «в ядерной физике нет человека более компетентного, чем Энрико Ферми».
Адмирал не снизошёл до эмигранта. Его приняли два лейтенанта и ещё несколько человек, приглашённых в качестве экспертов по взрывчатым веществам, но не имеющих ни малейшего представления о предмете обсуждения. В течение часа Ферми на ломаном английском языке растолковывал, что такое уран и чего от него можно ожидать. Офицеры и эксперты с опаской посматривали на смуглого, оживлённо жестикулирующего учёного, вопросов не задали, вежливо попросили и дальше держать в курсе работ и постарались поскорее выпроводить странного гостя за дверь.
— Этот итальяшка сумасшедший! — с убеждением объявил один офицер.
— И мне так показалось,— подтвердил второй. Эксперты присоединились к авторитетному мнению военно-морских деятелей.
Зато когда были сброшены атомные бомбы на японские города Хиросиму и Нагасаки, морское ведомство похвалилось, что оно первое «провело 17 марта 1939 года теоретическую конференцию по урановой проблеме...».
В день, когда Ферми выехал в Вашингтон с надеждой заинтересовать военных урановыми делами, группа физиков направилась в Принстон, к Бору. Среди них были три беженца из Венгрии — сам Сциллард, работавший в Принстоне Юджин Вигнер и Эдвард Теллер, специально приехавший из Вашингтона на это свидание,— и выходец из Германии Виктор Вейскопф.
Бор пригласил их в роскошный «кабинет Эйнштейна», от которого сам Эйнштейн по-прежнему отказывался, предпочитая ему небольшую каморку.
Сциллард написал на доске последние данные по высвобождению вторичных нейтронов при делении урана.
— Нейтронов вылетает по крайней мере два, но, возможно, и больше. Итак, ядерная бомба теоретически мыслима. А если она окажется в руках у Гитлера, человечеству придётся плохо.
— Цепная реакция не может начаться, пока уран-235 не отделён от урана-238,— возразил Бор.— Практически это невозможно. Ещё никто не добыл и миллиграмма чистого урана-235. Изотопы урана надо разделять по атому. Нет правительства, которое позволило бы себе такие сумасшедшие расходы. Положение не так грозно, как вы рисуете, Лео.
Сциллард настаивал на своём. Кто поручится, что завтра не откроют дешёвый способ разделения изотопов урана? И кто гарантирует, что правительства не пойдут на любые затраты, чтобы овладеть сверхоружием? Если Гитлер поверит в атомную бомбу, он половину промышленности Германии мобилизует на её создание. Он не знает о ней, в этом пока спасение. Но завтра он может узнать. И тогда горе побеждённым!
Мрачная речь Сцилларда подействовала на Бора. Он хмуро спросил:
— Чего вы хотите, Лео?
Сциллард хотел, чтобы все физики дружно заставили американские власти выделить значительные ассигнования на исследования урана и чтобы на публикации была введена добровольная цензура.
Гитлер рано или поздно узнает о цепной реакции — пусть он узнает позже, когда уже не сумеет догнать нас.
— Не надо заблуждаться: сегодня мы отстаём, а не идём впереди! — безрадостно закончил Сциллард.— Жолио знает больше нашего, в Ленинграде первыми в Европе пустили циклотрон, там, очевидно, тоже вдумчиво проверяют сообщения Гана, не теряют времени даром и англичане... Любая публикация в этих научных центрах пойдёт на пользу Гитлеру. Создалась драматическая ситуация, когда стремление к приоритету, естественное желание прославить свой народ могут стать пагубными для человечества.— Сциллард широким жестом обвёл сидевших перед Бором физиков.— Нильс! Здесь сыны многих народов — американцы, датчане, немцы, венгры, австрийцы... Французы и русские, англичане и итальянцы в равной мере с нами, собравшимися у вас, трудятся над одной общечеловеческой проблемой — освобождением атомной энергии. И я предлагаю во имя общего дела народов поступиться личными интересами. Ваше мнение может оказаться решающим. К голосу Нильса Бора прислушиваются и учёные, и правительства.
Бор размышлял, прохаживаясь по кабинету и посасывая трубку. Против нажима на американское правительство он возражений не имел. Но как предотвратить войну лабораторий? Разве можно отменить законы физики? И разве любой учёный не способен самостоятельно прийти к тому же, к чему пришёл его коллега в соседней стране? Сциллард прав: обмен мнениями помогает исследованиям. Но если хоть один физик не согласится на самозапрет открыто высказываться, начинанию Сцилларда суждена неудача. И тогда Гитлеру бесконечно облегчается задача подобраться к опасным тайнам атомного ядра.