— Я согласен на самоцензуру, если она станет всеобщей,— сказал Бор.— Копенгагенский институт не будет опубликовывать работы по делению ядра урана, если другие научные центры прекратят свои публикации. Договоритесь об этом с Жолио.
Бор после ухода гостей долго стоял у окна. За стеклом простиралась заснеженная земля. Подходило к концу трёхмесячное пребывание вне Дании, пора возвращаться домой. Что ждёт его в охваченной смятением и страхом Европе? Что будет завтра с Данией? Безумец, завладевший властью в Берлине, готовится ввергнуть все страны в пламя пожара. Не лучше ли остаться здесь на время смуты, перевести сюда семью и лучших учеников? Ему обеспечат хорошие условия, он будет спокойно трудиться на благо всего человечества. Разве не бежали сюда Эйнштейн и Ферми, Сциллард и Теллер, Вигнер и Вейскопф, Бете и Франк, и много, много других? Он и здесь будет среди друзей, среди учеников, среди верных помощников....
— Надо возвращаться! — пробормотал Бор и выбил пепел из трубки.— Надо скорей возвращаться в Копенгаген!
Часть вторая
Не ради славы – ради жизни на Земле...
Глава первая
Ночь опускается на западную Европу
1. В гонке экспериментов лидирует Фредерик Жолио
Фредерик возбуждался горячо и быстро, уравновешенность не являлась чертой его характера. Но таким взволнованным Ирен давно его не видела. Она с сомнением взяла протянутый им номер «Натурвиссеншафтен», пришедший в Париж 16 января 1939 года.
— Ты думаешь, это важно? Ган раньше пытался переубедить нас с Полем в приватных письмах, сейчас проделывает это публично... Мне надоели его попытки перевоспитать нас в экспериментаторов немецкого толка!
— Прочти,— настаивал Фредерик.— Это важно, это дьявольски важно! Это чёрт знает, куда ведёт нас!.. Если это верно!..
Она углубилась в короткую заметку, подписанную Ганом и Штрассманом. И ей вскоре передалось волнение мужа. Она молча перевела взгляд со статьи на Фредерика.
— Да, Ирен,— сказал Фредерик торжественно,— Ган подтверждает твои опыты. Он честно расписывается в том, что права была ты, а не он с Мейтнер. Вот он, час твоего торжества! Радуйся, Ирен!
Она не радовалась. Совсем другие, сложные чувства заполонили её: одновременно облегчение и разочарование, удовлетворённость и сожаление, почти грусть. Итак, Ган ошибался, он извиняется перед парижскими коллегами. Да, но как извиняется! Он считал их фантазёрами, отчаянными смельчаками, а они были скорее трусами, так вытекает из его статьи. Не их осторожное «лантаноподобное вещество», а самый настоящий лантан, самый настоящий барий — вот что обнаружили в Берлине! Когда-то Фредерик и она наблюдали нейтроны, но не осмелились их открыть. Сейчас они не осмелились открыть распад урана, это за них сделал Ган со Штрассманом.
— Я понимаю тебя, Ирен,— сказал Фредерик.— Вы с Савичем подарили Гану открытие, которое могли совершить сами. Но что теперь поделаешь? Будем смотреть вперёд, а не назад.
— Что ты собираешься делать, Фред?
— Я хочу сам убедиться в распаде урана. Я хочу поставить такой эксперимент быстро, точно, неопровержимо.
Она нашла в себе силу улыбнуться. Теперь Фред снова наденет белый халат, дни и ночи будет проводить у лабораторных столов — так давно уже этого не было! С тех пор как его назначили профессором Коллеж де Франс и директором лаборатории ядерного синтеза в Иври, всё его время занимали чтения лекций, административные дела, монтаж циклотрона, пока единственного во Франции. К тому же Фред, недавно вступив в социалистическую партию, быстро стал в ней видной фигурой — не было антифашистского митинга, где бы он не выступал. Временами казалось, что он навсегда забросил лабораторию, хотя сам он и уверял в противном.
Но Ирен видела, что он недооценивает сложности опыта. Воспроизведение химической методики Гана потребует идеально чистых реактивов, тончайших определений... Смогут ли они соревноваться с берлинскими химиками в той области, где те всех сильнее?
— Я и не собираюсь соревноваться с Ганом в химии! — воскликнул Фредерик. —Мы поставим эксперимент совсем по-иному.
Он с жаром излагал свои новые мысли. Сперва поражённая, потом восхищённая, Ирен узнавала и отзвуки старых предположений, полумечтаний, полупророчеств, то, о чём они когда-то спорили и что вошло в его нобелевскую лекцию, а наряду с ними и совершенно новые идеи, пока ещё прозрения, а не формулы... Она схватывала его мысли на лету, продолжала, подтверждала, с каждой фразой они становились доказательней. Нет, Фредерик не просто возвращался после длительной отлучки к лабораторному столу, чтобы продолжить прерванные работы,— он возвращался вдохновлённый, он намеревался совершить ещё одну революцию в науке.
А он, понемногу обретая в своих рассуждениях почти вещественную выпуклость мысли, шаг за шагом формулировал теорию атомного распада. Он не знал, что за две недели до него старая соперница Ирен Лиза Мейтнер и её племянник Отто Фриш уже разработали теорию деления ядра и именно в этот день, 16 января, отсылают свою заметку в «Нейчур». Он независимо приходил к той же истине: ядро урана раскалывается, осколки разлетаются с исполинской энергией, величина её, быстро вычислял он в уме, что-то около 200 миллионов электрон-вольт на атом. И он шёл дальше Фриша и Мейтнер — он задавал себе тот великий вопрос, который так и не пришёл в голову тётке и племяннику: исчерпывается ли распад ядра урана двумя новыми ядрами более лёгких элементов? И он отвечал себе: нет, не исчерпывается, не может исчерпаться! В ядре урана 92 протона и 146 нейтронов, на один протон в уране приходится 1,59 нейтрона; нейтрон в ядре вроде цемента, скрепляющего отталкивающие друг дружку протоны, и нужно много цемента, чтобы сделать прочным это самое тяжёлое из ядер. А у средних элементов цемента поменьше: у бария 81 нейтрон на 56 протонов — отношение 1,45, а у лантана 82 нейтрона на 57 протонов — отношение 1,44. Значит, при распаде ядра урана появляются лишние нейтроны. Куда же они деваются? Никуда не деваются — вылетают наружу. Поглощается один нейтрон, и, распадаясь, ядро урана одновременно испускает несколько новых нейтронов. А те разбивают следующие ядра, и наружу вырывается ещё больше нейтронов. Цепная реакция распада охватывает массу урана. Начинается атомный пожар — исполинское высвобождение внутренней энергии. А если процесс не поддастся контролю,— атомный взрыв. Катастрофа, какую он предсказывал в нобелевской лекции!
— Всё это надо проверить,— сказал он.— Выделяются ли нейтроны, сколько их выделяется, с какой энергией? И прежде всего — найти осколки распада ядра. Если они разлетаются с той огромной энергией, какую мы только что подсчитали, то их свободный пробег в воздухе составит примерно три сантиметра. И тогда мы их обнаружим легко.
И он быстро набросал схему удивительной установки, позволяющей обнаружить разлетающиеся осколки уранового ядра.
— Как видишь, мы не будем повторять химические операции Гана,— с торжеством закончил Жолио.— Мы пойдём своим путём.
Ровно через тридцать лет после этого дня помощник Фредерика Ганс Халбан с восторгом напишет о подсчёте длины пробега осколков урана, лежащего в основе задуманного Жолио эксперимента:
«Мало кто из физиков мог точно сделать подобное предсказание, но для Фредерика Жолио это было сравнительно легко...»
Опыт, задуманный и осуществлённый Фредериком Жолио, так поразительно прост и так мастерски изящен, что находится в той области, где наука становится искусством. Он давно превзойдён как факт науки и вечно сохраняется как творение экспериментального искусства.
Жолио взял латунный цилиндрик высотой 50 миллиметров и диаметром 20 миллиметров и покрыл его наружную поверхность окисью урана. Латунный цилиндрик помещался внутри бакелитового той же высоты, но большего диаметра. Жолио подбирал бакелитовые цилиндрики так, чтобы наименьшее расстояние между стенками цилиндров изменялось от 3 до 20 миллиметров. Внутрь латунного цилиндрика вставлялся источник нейтронов, уран распадался, и осколки его ядер, пролетая воздушную прослойку, оседали на внутренней бакелитовой поверхности. Химический анализ осадка легко показывал, какова природа осколков и много ли их. А варьируя расстояние между цилиндрами, можно было определить длину пробега осколков в воздухе, то есть их энергию.