Сциллард в Колумбийском университете только подготовлял аппаратуру для решающего эксперимента, а парижане уже заканчивали очередной доклад, не оставлявший сомнения, что цепная реакция реальна.
Статью об этом важнейшем факте парижские физики для быстроты опубликования послали в «Нейчур», а не во французские журналы, обычно не торопившиеся с научными новостями. И чтобы избежать медлительности парижской почты, тоже всем известной, Коварски сам отправился на аэродром в Ле-Бурже и собственными руками положил пакет в почтовый мешок самолёта, вылетавшего в Лондон.
Сциллард ещё не знал об этой статье, когда 16 марта вместе с группой других физиков-эмигрантов явился к Бору толкать того на самоцензуру. А если бы знал, что его собственное определение испускания вторичных нейтронов не только подтверждено в Париже, но и усилено, подавленное настроение, в какое впал Сциллард после удачного опыта, стало бы, наверно, ещё глубже.
Он не захотел вторично обращаться к парижанам от одного своего имени. Он помнил, что его первое, февральское письмо не возымело успеха. От лица всех американских физиков-атомщиков к Жолио воззвал Виктор Вейскопф, тоже эмигрант, физик-теоретик, после войны занявший высокий пост директора Международного института ядерных исследований в Швейцарии (ЦЕРН). Вейскопф не поскупился на горячие фразы. Телеграмма, отправленная Халбану, его хорошему знакомому, состояла из ста сорока слов.
Радиограмма Вейекопфа пришла в Париж 1 апреля. Вероятно, ни в одном городе мира так не любят дурачиться в этот день, как в весёлом Париже. Халбан сидел в ванне, когда из-за двери просунулась рука с телеграфным бланком. Халбан прочёл послание заокеанского друга и расхохотался. Он решил, что его вышучивают. Заткните рты, друзья, ваш голос слишком громко разносится по всему миру, к нему прислушиваются хмурые бяки немцы,— нет, так можно советовать, лишь посмеиваясь. Неплохая первоапрельская мистификация, очень неплохая!
Всё утро Халбан с друзьями потешались над остроумными забавами американских коллег, но потом до них дошло, что дело отнюдь не в первоапрельских шуточках. Телеграмма Вейекопфа лишь более резко требовала того же, о чём говорил Сциллард в письме к Жолио. Эмигранты-физики восхищались блестящими исследованиями парижских друзей, но страшились их результатов — и страшились больше, чем восхищались.
Жолио с сотрудниками устроили горячее обсуждение послания Вейскопфа.
Между собой они давно решили все открытия, совершённые в их маленьком коллективе, считать общим достоянием. Самовозвеличивание было чуждо их творческому общению. Никто но собирался ревниво кричать: «Это моё! Моё!» — защищая свои успехи от посягательств соседа. Но сейчас от них требовали много большего: им предлагали отказаться от возвеличивания их родины в деле, являвшемся безмерно важным для всего человечества.
И они все запротестовали — и порывистый Жолио, и не менее порывистый Халбан, и всегда невозмутимый Коварски. Как! Отказаться от публикаций, когда они так близки к практическим результатам? А где гарантия, что другие учёные последуют за ними?
— На самоцензуре настаивают Сциллард и Вейскопф, а не американские физики,— доказывал Халбан.— Это понятно: они эмигранты, они больше всех страшатся Гитлера. Но американцы будут продолжать публикации. В каком мы тогда окажемся положении?
— Я защищаю принцип Марии Кюри: научное открытие должно быть обнародовано, чтобы принести пользу всему человечеству,— заметил Жолио.— И я тоже считаю, что эмигранты играют свои сольные партии. Если бы с такими предложениями обратилась Американская Академия наук, они были бы серьёзней. Но и тогда нам было бы нужно отыскать способ взаимной информации, которого я пока не вижу.
Коварски указал ещё на одно соображение против самоцензуры:
— Чтоб заполучить уран и другие материалы, нам нужны немалые средства. А кто их даст, если не будут знать, чем мы занимаемся? Я что-то не слышал, чтоб котов покупали в мешке.
— И тогда засекречивание исследований превратится в прекращение исследований,— подвёл итоги Жолио.— Я согласен: предложение Вейскопфа и Сцилларда следует отклонить.
Он с нелёгкой душой отвергал просьбу заокеанских физиков. Меньше всего Жолио собирался работать на Гитлера. Но оставить исследования из страха, что ими воспользуются силы зла? Но ведь их могут поставить себе на службу и прогрессивные силы! Нет, нет, человечество должно быть информировано обо всём!
И, отправив в Америку вежливый отказ, Жолио обратился к дальнейшим исследованиям. На очереди стояло практическое осуществление цепной реакции уранового распада. Задача представлялась простой.
Задача оказалась очень непростой. Цепная реакция не шла.
Всё, казалось, было правильно: и ядра урана делились, когда в них попадал один нейтрон, и осколки разлетались с чудовищной энергией, и при этом высвобождалось около трёх вторичных нейтронов, и каждый делил новое ядро — реакция должна была нарастать лавинообразно, с колоссальной скоростью, с мощным выделением энергии. Но не было ни лавинообразного нарастания, ни колоссальных энергий. Уран так же не хотел взрываться на лабораторном столе, как он не взрывался в рудах, миллиарды лет покоившихся в земных толщах.
Жолио охватывало чувство, похожее на отчаяние. Он с досадой отходил от приборов. Экспериментаторы как бы споткнулись на быстром бегу. В любом исследовании временами возникают загадки, исследование и есть распутывание загадок. Здесь была не только простая загадка — неведомое и непреодолимое препятствие, глухая стена.
Разгадка тайны пришла не от приборов, разгадка была найдена в маленькой заметке Бора, напечатанной в мартовском номере американского журнала «Физикал ревью». Заметка называлась: «Резонансные явления в расщеплении урана и тория и деление ядер». И в ней, предваряя свою большую, совместную с Уиллером теоретическую работу, Бор высказывал предположение, что делению подвержен лишь уран-235, которого очень мало, а уран-238, которого в 139 раз больше в естественном уране, лишь захватывает нейтроны, как быстрые, так и некоторые медленные, резонансные.
Жолио пришёл в восторг. В отличие от Ферми и Сцилларда, не сразу признавших новую теорию Бора, Жолио мгновенно в неё уверовал. Она распутывала все узлы, освещала все тёмные места. Всё стало в поведении урана ясно как на ладони!
Цепная реакция не шла в естественном уране по той совершенно простой причине, что и не могла идти. Расщеплялся изотоп-235, а его было слишком мало, и все выброшенные им нейтроны поглощал уран-238. Ядерный огонь, искорками распада урана-235 вспыхивавший в толще урана, мгновенно гаснул в общей негорючей массе, только и всего!
Но зато теперь было отчётливо видно, что надо сделать, чтобы цепная реакция пошла. Открывались два пути: или полностью разделить оба изотопа урана и проводить опыты с чистым ураном-235, что, между прочим, грозит атомным взрывом, или добиться, по крайней мере, существенного обогащения природной смеси лёгким изотопом, чтобы оставшийся тяжёлый изотоп не мог поглотить все нейтроны распада.
Ни в одной лаборатории мира не научились разделять изотопы урана, ещё нигде не было выделено и микрограмма урана-235, а его требовалось в миллионы раз большие количества.
Был ещё один путь. Если тяжёлый уран-238 поглощал все быстрые нейтроны, а из медленных — лишь резонансные, то надо замедлить быстрые нейтроны до скоростей ниже резонансных, и тогда тяжёлый уран перестанет их поглощать, и все они, вырываясь при расщеплении лёгкого изотопа, пойдут крушить другие ядра лёгкого изотопа, ибо тот поглощает любые нейтроны, и лавиной нарастёт количество вторичных нейтронов: цепная реакция наконец-то пойдёт!