Поезд подкатил к очередной станции, пассажир, оторвавшись от чтения, опрометью выскочил на перрон. Он с досадой покачал головой. Увлёкшись чтением, он проехал три лишних перегона. Он поспешил к обратному поезду. Тот уже отходил, но рассеянный пассажир успел вскочить в последний вагон, в отделение для иностранцев. Это было нехорошее отделение, для неполноценных в расовом отношении. И заполняли его бедно одетые люди, с голодными лицами, с внешней покорностью и затаённой враждой в глазах. Немцы считали неприличным входить в эти загончики для низшей расы.
Пассажир, смущённый своей оплошностью, остановился у двери, чтобы выскочить на следующей остановке, но к нему обратился другой мужчина, сидевший посередине вагона.
— Господин фон Вейцзеккер, около меня есть свободное местечко, идите сюда. Я, как и вы, не успел добежать до наших вагонов.
Карл Фридрих фон Вейцзеккер, сын заместителя Риббентропа и тот самый физик, которого упомянул Эйнштейн в письме к Рузвельту, узнал доктора Пауля Розбауда, одного из редакторов научного издательства Шпрингера. Слева от Розбауда сидела пожилая полька, за ней — похожий на грека седой, давно не бритый старик. Справа место было свободно. Вейцзеккер осторожно уселся на скамью.
— Интересные сообщения? — Розбауд кивнул головой на журнал.— В последнее время заграничные издания приходят с таким опозданием, что новости устаревают до того, как с ними познакомишься.
— Не все,— сказал Вейцзеккер.— О, далеко не все, господин Розбауд! Американцы наконец обнаружили трансурановые элементы. Я предвижу колоссальные перспективы в связи с этим.
Розбауд горестно вздохнул:
— И они публикуют свои открытия? Какой беспечный народ! У нас это было бы немыслимо. Кстати, дорогой Вейцзеккер, «Натурвиссеншафтен» ждёт от вас интересных статей. Такой блестящий физик, как вы, не должен молчать.
Вейцзеккер выразительно передёрнул плечами.
— Вы знаете темы моих работ. К сожалению, они закрыты для публичных дискуссий.
Розбауд вздохнул ещё горестней. На коленях у него лежал пакет, завёрнутый в газету, он осторожно придерживал его. Розбауд уныло сказал, что скоро ему придётся подать в отставку: редакторам научных журналов нечего стало делать при такой строгой цензуре.
Поезд подкатил к станции. Вейцзеккер встал и пошёл к двери, Розбауд помедлил и тоже встал. Вейцзеккер обернулся и увидел, что Розбауд, выходя, положил пакет на колени польке. Она испуганно что-то сказала, Розбауд сделал успокаивающий жест. Оба физика молча вышли из вестибюля. На улице Вейцзеккер, покачав головой, сказал:
— Это видел не только я, доктор Розбауд. Могли быть неприятности.
— В пакете остатки моего пайка — кусок мармелада, хлеб, немного мяса,— спокойно сказал Розбауд.— Эти бедные люди, объявленные неполноценными, нуждаются в помощи. А что до неприятностей, то вы меня не выдадите, а ретивые нацисты в отделениях для иностранцев не появляются.
— Вы считаете, что ваша скудная помощь спасёт всех этих людей? — с удивлением спросил физик.
— Всех она не спасёт, но кому-то станет легче. Зато она меня спасает.
— Вас? От чего же вас спасают эти опасные подачки?
— От угрызений совести,— сказал редактор.— Они доказывают мне самому, что я не потерял остатков человечности. Не забывайте, что моё положение куда хуже, чем у вас, работников институтов. Я чиновник, издатель ваших трудов — чем мне оправдаться, когда придёт нужда в оправданиях? Вы же будете оправдываться своими блестящими работами, столь нужными человечеству.
Вейцзеккер хмуро смотрел на Розбауда. Он отлично разобрался в иронии, звучавшей в словах редактора.
— По-вашему, нужно будет оправдываться? Даже после победы?
— Победа будет или поражение — это скажется лишь на уголовной ответственности, но не на муках совести. Побеждённых привлекают к суду прокуроров и адвокатов, а победителей судит всё человечество. Аттила и Кортес, Чингисхан и Тамерлан умерли победителями, но не ушли от суда истории. И что такое победа, дорогой Вейцзеккер? Над кем победа? Во имя чего победа?..
— И вы считаете, что наши работы...
— Вот именно, вот именно! Вы работаете на благо немецкого народа, а благо большого народа, если его не понимать извращённо, не может противоречить благу всего человечества. Ибо любой народ — часть человечества. И когда придёт пора успокоения, вы выступите вперёд и с гордостью объявите: «Вот это сделали мы, немецкие физики,—открыли новые источники энергии, облегчили жизнь всех людей, на наших руках нет крови женщин и детей, славьте нас, люди!» — вот как будете говорить вы, Вейцзеккер! А что станет говорить,бедный Розбауд? Он покажет на жалкий кусок варёного мяса и тихо скажет: «Одной несчастной женщине стало легче, больше нет у меня оправданий!»
— Прощайте! — резко бросил Вейцзеккер и, круто повернувшись, отошёл от редактора.
Разговор с Розбаудом так взволновал Вейцзеккера, что он потерял интерес к американскому журналу. Он сидел у себя перед стопкой законченных вычислений и бесцельно проглядывал цепочки формул.
К Вейцзеккеру вошёл Гейзенберг. Недавно он был назначен директором института в Берлине и возглавил в нём урановые исследования. Жил Гейзенберг по-прежнему в Лейпциге, там у него тоже имелась лаборатория, но каждую неделю приезжал в Берлин.
— Я проверил ваши расчёты цепной реакции, Фридрих, и они совпали с моими,— сказал Гейзенберг.— Теперь нет сомнений, что атомную бомбу можно создать из чистого или обогащённого урана-235, но можно воспользоваться, как вы предлагаете, и трансуранами, образующимися в нашем экспериментальном котле. Нам с вами надо решить, какой путь проще ведёт к поставленной цели.
— Нам с вами надо решить, Вернер, какую мы себе ставим цель,— хмуро возразил Вейцзеккер.
Гейзенберг с удивлением уставился на друга. Сын крупного нацистского дипломата, уклончивый светский человек, отлично лавирующий между людьми, Вейцзеккер, странно совмещая а себе противоположности, был одновременно глубоко преданным науке учёным. Он не стремился к избытку жизненных благ, его не привлекали ни деньги, ни ордена. Друзья знали, что он охотней вглядывается в небо, чем в землю,— его первые работы, обратившие на себя внимание знатоков, были посвящены атомным реакциям в звёздах. А покровительствующий Вейцзеккеру Гейзенберг знал, что тот отнюдь не разделяет фашистских убеждений отца. Между собой друзья беседовали откровенно, на людях держались по-иному. Двойная жизнь, двойное чувствование, двоесловие стали обычной формой их существования, они временами сами не могли бы определить, где притворяются, а где искренни.
— Вернер, мы способны дать Гитлеру оружие, при помощи которого он всех одолеет,— продолжал Вейцзеккер.— И вот меня мучит вопрос: должны ли мы с вами это сделать? Вы — светило мировой науки, Вернер. Мировой, не одной немецкой! У вас есть обязательства перед миром, который верит в вас.
— У меня есть обязательства перед Германией! — вдруг вспылил Гейзенберг.— Если такое оружие не произведём мы, его произведут наши противники. И тогда немецкие города превратятся в радиоактивный пепел!
— А если обе стороны создадут ядерные бомбы? Тогда все страны должен завалить радиоактивный пепел?
— Это соревнование. Весь вопрос — кто успеет раньше в беге.
— Мне не по душе бег наперегонки ко всеобщей гибели! — с отвращением сказал Вейцзеккер.
— У вас есть иной выход?
— Иного выхода у меня нет, Вернер.