Покачав головою, встревоженная – не впервой уже такое видение – Устинья, перепрыгивая через серую россыпь камней, бросилась к тому месту, где только что стоял олень, наклонилась, на коленки встала… искала – что, непонятно, хотя… Вот! Стебель таволги! А таволга-то здесь, на острове, не росла, холодновато для нее было! Странный какой-то стебель… нитью синей опутанный… словно бы специально – сноровку – кто-то его здесь посадил, воткнул.
Дева недолго думала, выдернула стебель – по ладони полоснуло до крови, словно ножом, – сопротивлялся стебель, вырывался, вертелся, словно змея, только что не шипел! У кого другого, может, и вырвался бы, да только не у Ус-нэ! Добежала дева до моря, сунула руку в воду… придавила таволгу плоским камнем – лежи, остывай. Пошла обратно к чуму – и снова увидела белого оленя и важенку – те весело промчались мимо, исчезли. И под лопатками не чесалось больше, и в боку не свербило. Нигде. Что это ж за стебель такой? Чей?
На созванном вечером казацком кругу по первому вопросу – о доле Маюни – разногласий не возникло. Все разом подтвердили – выдать. Остяк вышел на середину, к костру, поклонился на все четыре стороны, улыбнулся застенчиво, поблагодарил.
– Люб ты нам, парень! – кругом послышались возгласы.
– Может, зря уходишь?
– Еще повремени!
– Благодарствую всем вам, да.
Не поддался юный остяк на уговоры, да атаман иного и не ждал. Что ж, пусть уходит, хотя и жаль.
– Долю твою поутру выдам, с рассветом, – улучив момент, шепнул Иван. – Подождешь?
Маюни улыбнулся:
– Не, в чум пойду, к жене. Утром явлюсь, да.
– Добро, – атаман махнул рукой. – Увидимся.
Другое нынче тревожило Егорова, давно уже не давало покоя – судьба пропавшей ватаги Матвея Серьги.
– Вот что, други, – чуть помолчав, негромко начал Иван. – Про наших все мы думаем, все возвращения ждем – уж пора бы!
– Пора, атамане, пора! – нестройным хором поддержали ватажники. – По зиме еще должны были вернуться – ан нет.
– Смекаю – надобно на поиски малую ватажку отправить! – Молодой казак Игумнов Тошка вскочил на ноги, азартно ударив шапкою оземь. – Вызнать все, может, и подмогнуть.
– Сметливый ты у нас, Тошка, – почесав бороду, глухо засмеялся осанистый Кондратий Чугреев. – Гли-ко, без тебя бы не догадалися.
– А я что? – парень смущенно зашмыгал носом. – Я-то и говорю, что все…
– Правы вы все, други, – повысил голос атаман. – Ватагу отправить надо. Не верю я, чтоб сгинули все Матвеевы казаки безвозвратно – быть такого не может! Пусть и немного их, так там один Штраубе целого десятка стоит!
– Да, немец – казак опытный, тороватый, – ватажники согласно закивали, переглянулись. – И Силантий Андреев – не молодь.
– Отца Амвросия еще вспомните!
– Да и сам-то Матвей Серьга…
– Вот и я говорю, – спокойно кивнул Иван. – Не могли такие люди сгинуть. Отчего ж тогда не вернулись? Не прислали гонца? Ну, други, у кого какие мысли есть?
Казаки задумались, зачесали заросшие затылки…
– Может, струг у них на камень налетел, так пешком идут, – предположил Яшка Вервень. – Вкруголя, по бережку пробираются, чудищ да колдунов обходят – дорожка неблизкая, вот и подзадержались.
– Все одно, Яша, должны были уж прийти. Не век же им хаживать!
– А может, окружили их. – Костька Сиверов, поднявшись, пригладил волосы. – Обложили плотно – не дернешься и гонца не пошлешь.
– А еще могли золота столько захватить, что еле-еле тащат, – под общий смех высказался Короедов Семка.
– Эко ты Сема, загнул – еле-еле!
– Ну а что? В тех-то краях колдовской народец непуганый. А наши добычи набрали – отяжелели, не до спешки им.
– Твои бы слова, да Богу в уши, Семка, – посмеявшись, атаман посмотрел на молодого пономаря Афоню Спаси Господи, после ухода Матвеевой ватаги необычно сдержанного, молчаливого.
Ну а как же иначе? Тяжкий крест ныне нес Афоня – окормлял острожников Божьим словом заместо ушедшего с Серьгой отца Амвросия. Службу исполнял честно и себя держал как и следует – ни с какой полоняницей-девкой не путался, а токмо молился часто, поддерживал порядок в Троицкой церкви да время от времени брал челнок, навещал часовенку, пустынь, на безлюдном островке еще отцом Амвросием выстроенную. Там – в одиночестве полном – молился, лампадки жег да с Господом Богом беседовал. Ватажники Афоню зауважали – парень, кажется, не только внутренне изменился, но и внешне – ввысь еще больше вытянулся, оставаясь таким же худым, как и раньше, однако угловатость прежняя исчезла, появилась в движениях некая неторопливость, осанистось, как и положено степенному пастырю.