Словно бы остановилась река.
— Это правда? — спросил Калмыков.
— Правда.
Он вернулся на свое место у стены, сел, но обнял руками не колени, а голову.
— У них больше никого нет. У них есть только ты, — сказал я, хотя говорить этого, возможно, было не нужно.
Восемь десять.
Мамаев жил уже лишние десять минут.
— Приехали, — сказал Муха.
Калмыков спросил:
— Они?
—Да, — сказал я. — Они.
Он встал и так и стоял с безвольно опущенными руками, с выражением растерянности на лице. Он стоял и смотрел, как вошли Тюрин и Док и расступились, пропуская Галину и Игната. Он стоял и смотрел на Галину и сына.
Она подошла к нему и положила руку на его плечо.
— Мы все знаем, Костя, — негромко сказала она. — Доктор нам все рассказал. Он рассказал нам все. Не нужно его убивать. Бог ему судья, Костя. Бог всем им судья. Ты вернулся. Не уходи от нас снова.
Игнат стоял у порога, и руки его были так же безвольно опущены, как у отца.
— Это твой отец, Игнат, — сказала Галина.
— Я знаю, — ответил он. — Я знаю! Я это знал еще там, в Сокольниках! Я кричал тебе! Я тебе кричал! Ты слышал?
— Да, — сказал Калмыков. — Я слышал.
— Спасибо вам, ребята, — проговорила Галина. — А теперь мы пойдем.
— Я отвезу вас, — предложил Док.
— У меня есть машина, — отказался Калмыков. — Там, в поселке.
— А что будет с этим? — спросил Артист, кивнув на Мамаева, сидящего в кресле с тем же торжественно-отрешенным видом.
— Ничего. Отойдет.
— И все забудет?
— Нет.
Мы стояли у просторного, во всю стену окна и смотрели, как по туманной дороге, подсвеченной снизу осенней листвой, идут, уходят, скрываются в тумане трое.
Святая троица.
Док неожиданно повернулся, сгреб Мамаева за шиворот и подтащил к окну.
— Смотри на них, мразь! Молись на них!
Швырнул Мамаева обратно в кресло, долго вытирал платком руки, а потом бросил платок на пол.
— Джентльмены, у меня такое ощущение, что нам здесь нечего больше делать, — сообщил Тюрин.
Мы вышли. Туман осел. Засияла последним золотом осени березка у дома. Но едва мы спустились с крыльца и сделали с десяток шагов, как звон стекла заставил нас обернуться.
В окне второго этажа двигался Мамаев и крушил креслом стекло. Его мотало из стороны в сторону, но он делал свою работу с целеустремленностью пьяного, который движется на автопилоте. При последнем ударе кресло вывалилось у него из рук, полетело вниз, а сам он повалился грудью на подоконник. Но с тем же упорством поднялся, оперся руками в остатки рамы.
— Вы! — произнес он. — Вы. Все. Тюрин. Гнида. Раздавлю. Всех. Прирежут. Всех. Никаких. Бабок. Не. Пожалею. Всех!
— Не стоило ему этого говорить, — осуждающе заметил Боцман.
— Не стоило ему этого думать, — поправил Муха.
Сверху неслось:
— Вас. Всех. Ваших. Короедов. Всех. Баб. Ваших. Всех. На хор. На хор. На хор. На хор.
— По-моему, пластинку заело, — прокомментировал Артист и обратился к Тюрину, перебрасывая из руки в руку «лимонку». — Вы уверены, что станете несчастней, если не получите полмиллиона баксов?
— Несчастней? — высокомерно переспросил Тюрин. — Я не стану богаче. А несчастней не стану. Потому что не в бабках счастье!
— Мы думаем точно так же, — с удовлетворением кивнул Артист и взялся за чеку.
— Отставить! — приказал я. — Дай сюда! Дай сюда «лимонку»!
— Пастух! Ты злоупотребляешь властью, данной тебе нашим маленьким демократическим коллективом!
— Да, злоупотребляю, — сказал я. — Власть для того и существует, чтобы ею злоупотреблять. А иначе на кой черт она нужна?
А сверху все неслось:
— На хор! На хор! На хор! На хор!
Я выдернул чеку, выждал полторы секунды и отправил «лимонку» туда, вверх, в обшитый светлым деревом зал.
Где ей и было самое место.
Долго-долго кричали вороны, поднятые с сосен взрывом, а особенно надрывалась матершинница.
Долго-долго кружились в воздухе листья березы.
Уличного музыканта одаряет золотыми червонцами осень.
Он богат уже, скоро зима.
Это я, это я, Господи!
Имя мое — Сергей Пастухов.
Дело мое на земле — воин.
Твой ли я воин, Господи, или царя Тьмы?..