— Да бог с ним со всем, с институтом, Толя! И что за вопрос! Призвали — так, значит, армии нужен! Им лучше знать, — возразил Варакин теми самыми словами, которыми успокаивал перед отъездом свою жену, почему-то не ожидавшую, что Варакина мобилизуют.
Гость рассмеялся.
— Кому это «им» лучше знать? Барышне из военкомата? Да что она, богиня Минерва, что ли?! — настойчиво продолжал он свое.
— Ну, Толя, хватит об этом! Я задал куда важнее вопрос! — нетерпеливо остановил Варакин.
Слова кадрового командира Бурнина, в которых тот выражал удивление по поводу пребывания Михаила в армии, показались Варакину какими-то даже обидными. Разве не может он, как все прочие граждане, участвовать в этом великом и ужасном, бесчеловечном и общечеловеческом действе?!
Варакин всегда питал особое, гражданское уважение к военным приказам, военным званиям, даже к форме и знакам различия. Все исходящее из военкомата представлялось ему неоспоримым, не подлежащим даже мысленной критике, а тем более — возражениям или нарушениям.
Это верно, что его научная работа по борьбе с травматическим шоком была особенно нужна во время войны, но, уезжая на фронт, Варакин считал, что он может продолжать научные наблюдения и делать выводы и здесь, на боевой работе. Подобными рассуждениями тогда же он искренне успокаивал жену. Правда, теперь он и сам усмехался своей наивности: где там работать над научными дневниками, если не успеваешь иногда в течение полусуток вырваться из операционной, не успеваешь поспать и четырех-пяти часов в сутки! Варакин снова наполнил пустые стопки.
— Ну что же, выпьем, старик, за победу! — сказал Бурнин.
— Да… за победу! — поднимая стопку, отозвался Варакин. — Так все-таки что же творится-то, Анатолий, а? — настаивал он. — Расскажи ты, военный ты человек, что же такое у нас с войной творится! Ведь вон уже где фашисты! Ведь здесь моя, можно сказать, колыбель, Толя. Ты знаешь, какие здесь настоящие древнерусские, даже славянские, дебри, лесные провалы… Тут местами того и гляди на избушку бабы-яги наткнешься!
— Ну, по правде, я в этих местах романтики как-то совсем не заметил, — отозвался майор. — Лес захламлен — это верно, а лешего или бабы-яги не встречал… Дороги действительно никуда не годятся, хлопот с ними много. И овражные пропасти крутоваты…
Варакин махнул рукой:
— Ты не с той точки зрения! Я ведь сердцем чувствую эти места как родные. Тут, в этих яругах, может, не то что Дениса Давыдова, а Минина и Пожарского ополченцы засады свои держали… В какой хочешь зной, в самый полдень, на дно такой пади спустись — и озноб между плеч у тебя поползет. По дну, в глубокой расточнике, чуть бьется ключ, деревья, от корня и сколько дотянешься вверх рукой, влажным мхом, как шубой, одеты, и вдруг среди бела дня то ли волк, то ли еще неведомо кто почудится за кустом, и жуть пробежит по спине… А болотники разогретые медом дышат… А то вдруг по ровной долинке пойдет березняк — как свечки, как девочки…
— Здорово у тебя получается, — усмехнулся Бурнин, — прямо поэма! А я ведь оперативник, прозаик. Мне видится все по-другому. Хотя бы вот эти твои яруги и пади… Должно быть, в такие гадючьи гнезда, где экие страсти-мордасти, немцы не очень полезут. Верно ты говоришь, в таких местах партизанам удобно.
— А что немцам в гадючьих местах, когда они не в гадючьих нас давят! Неужто уж так и не в силах мы их удержать и дальше фашисты к нам вломятся?! — с болью, общей в те дни для всей России, воскликнул Варакин.
— Да держим ведь, Миша! — возразил майор. — Сам видишь, дальше-то не пускаем! Ведь их до сих пор никто и на месте держать не умел… А мы уж не раз кое-где даже назад их попятили. А немцы, ты знаешь, народ аккуратный, им давно уж по расписанию полагалось бы быть в Москве… Помнишь, в «Войне и мире» Веройтера: «Die erste Kolonne marschiert…» и так далее… Они в расписании — как в седле. А мы из седла-то их вышибли, Мишка! Вот Ельня… Ты скажешь: ну что же, Ельня! Как будто бы и пустяк, Михаил, а в то же время это звонкая оплеуха… Конечно, можно сказать, что пощечины — это не главное средство воздействия на бандитов. И это правильно. Но вот что тут важно: боец наш тут кое-что уже понял. Под Ельней и Ярцевом он крепко понял, что если мы очень хотим, то перед фашистами держимся, не отступаем! А где научились стоять, там научимся и вперед продвигаться. И вот видишь — продвинулись. Сначала давнули на Духовщину, а там Ельню отняли. Это серьезнейший факт в истории нашей войны… Погоди, только силы подкопим, доктор! Такую махину, как наша родина-матушка, поднять на дыбы — время нужно! В данный момент, как я понимаю, наступать мы еще не будем. Но уж назад ни шагу! — уверенно заключил Бурнин. Он посмотрел на часы и сказал: