В том же самом была и правда красноармейцев-освободителей, которые охраняли теперь пленных фашистов. Но над ними стоял незыблемый и гуманный порядок, противопоставленный зверским обычаям гитлеровцев, гуманный закон победителей — он противоречил их естественной ненависти и жажде мести, но они им гордились, подчиняясь ему поневоле.
— Не могу я ни приказать, ни дозволить, отец, — просто сказал лейтенант. — Только советский суд! Понимаешь?
— Эх, надо их было сразу, когда окружили! Как они побросали оружие, тут бы и к ногтю, пока командиры не подошли! — с досадой воскликнул Антон.
— И зря не стреляли, — отозвался немолодой боец, охранявший фашистов. — Нам нельзя. А вам бы в ту пору все нипочем! Пулю в башку — и Вася!
— Мы же думали, что по форме их расстреляем, — сказал Волжак, — чтобы весь лагерь увидел, как их карает советская власть. Вон народу-то сколько идет! — указал он на лагерь. — Каждого спросишь — и каждый их к смерти приговорит…
— А то к чему же! — согласился красноармеец…
Едва держась на ногах и братски поддерживая друг друга, через задние ворота лазарета еще и еще входили больные, эвакуированные в лес перед боем. Иных вели под руки сестры, врачи, иных старшие и санитары несли на носилках; иные шли сами, как от ветра пошатываясь, хватаясь руками за воздух, размашистым шагом спешили самостоятельно дойти до ворот, чтобы увидеть своими глазами красноармейцев. А как много из них все равно уже теперь было обречено болезнью на смерть! Но сегодня они об этом забыли.
Леонид Андреевич в окружении врачей и больных возвращался из леса. Куда девалась тяжеловатая, нескладная поступь! Кто считал стариком Соколова? Вот он шел, красивый и светлый, пронесший через долгие-долгие месяцы плена чистоту своего врачебного звания, честь советского человека, борца, коммуниста… Сознание гордого достоинства лежало на его помолодевшем лице, озаренном утренним солнцем, светилось в ясном, прямом, твердом взгляде добрых и благородных глаз. Он тоже спешил к воротам, как и все полный желанием обнять красноармейца и к его груди припасть, как к груди родины…
В рядах своего взвода Иван Балашов по земле проклятой фашистской Германии бежал за танком в наступление на гитлеровских палачей. Когда он падал в канавку, ему казалось, что он задохнется, не встанет, но поднимались товарищи, и вместе с другими вскакивал и он. Вокруг кричали «ура», кричал и он, и легких хватило для крика, и ему даже показалось, что стало легче бежать, когда он выпустил первую очередь из автомата в спины спасающихся бегством черных и серых мундиров…
И вот теперь, под ярким утренним солнцем, красноармейцы без строя, гурьбой, шли к воротам ТБЦ, окруженные тесной толпой бывших пленников. Балашов шел с другими, усталый, но полный чувством победы…
На них наседали, теснили, хватали за руки, целовали, заглядывали им в лица.
— Построить роту! — прозвучала команда.
— Становись!
Толпа бывших пленных отхлынула, освобождая место для построения.
Иван стал в строй своего отделения. Строился взвод, строилась рота.
— Смир-но!..
— …Фашистские палачи получили приказ уничтожить лагерь советских военнопленных. Красная Армия вовремя подоспела. Лагерь смерти освобожден из фашистской неволи, тысячи наших советских людей спасены и вернутся на родину. Задание командования выполнено… Роте расположиться для обороны занятого рубежа и очистки окрестностей от последних фашистов, — слышал Иван отчетливый голос капитана. Но не все слова доходили до его сознания.
Он стоял в строю, среди красноармейцев, а вокруг толпились тысячи бывших пленников ТБЦ. Задние напирали на передних — всем им хотелось быть ближе к освободителям. Сколько знакомых лиц! Но Иван не видел Машуты. Где же Машута? Где она? Он растерянно перебегал глазами с лица на лицо, пока не понял, что в толпе вообще нет женщин.
— …Охрана территории самого лагеря и охрана порядка в лагере доверяется вооруженному отряду бывших военнопленных, — продолжал капитан. — Командиры взводов, ко мне! — властно позвал он.
В толпе, окружавшей роту, Балашов увидал Батыгина, Маслова, Женю Славинского, Волжака…
— Смир-рно-о! — раздалась команда.
Капитан еще что-то громко сказал, но Иван не слыхал его слов: он в это время заметил на носилках, с которыми шли санитары, безжизненное лицо Павлика. Он видел, как Женя Славинский рванулся к Самохину из толпы.