— Она самая, — согласился Андрей. — Какой я к черту учитель?! И вообще…
Подошли к дому Зубарева, аккуратному двухэтажному особняку с лоджиями в тихом районе города, недалеко от центра. Квартира Зубарева была на первом этаже.
— Я сейчас один, — сказал Зубарев. — Мои все по югам разъехались. Ты проходи, проходи. Да не туда, вон в ту комнату, а я пока переоденусь.
Андрей прошел в небольшую квадратную комнату напротив ванной, сел в кресло и поискал глазами пепельницу. Зубарев плескал водой в ванной, кряхтел, урчал.
— Я курить буду! — крикнул Андрей. — Можно?
— Кури! — донеслось из ванной. — Пепельница на подоконнике!
Иван Игнатьевич растерся полотенцем, надел рубашку, расчесался. В приоткрытую дверь было видно, как Андрей сидит, удобно устроившись в кресле, и с рассеянным любопытством листает какой-то журнал. Пепельница с дымящимся окурком стояла на подлокотнике кресла. Иван Игнатьевич покачал головой.
— Слушай, — сказал он. — Я давно тебя хочу спросить вот о чем… Как это получается, что ты везде чувствуешь себя как дома, а? Дежурного в военкомате на пушку взял, со мной разговариваешь так, как будто я тебе ровня. И не нахал вроде, а… черт знает что…
— Оно конечно, — улыбнулся Андрей: улыбался он хорошо. — Вы — военком, а я — хрен знает кто. Но ведь где-то по большому счету все мы человеки, а? Так чего же нам друг перед другом заноситься? И я вас уважаю, по-моему, достаточно. Не хочется же вам, чтобы я перед вами трепетал? Какой интерес разговаривать с человеком, который стелется перед тобой?
— Н-да… — покрутил головой Зубарев. — Хочешь холодного чаю? Я в жару всегда холодный пью.
— Давайте, — согласился Андрей. — Вам помочь?
— Сиди, сам обойдусь.
Зубарев взял с кухонного стола термос, лимон, достал из шкафа чашки и сахарницу, расставил все на журнальном столике.
— Ну вот, — сказал он. — Теперь и поговорить можно. Только давай как на духу. Если бы мальчишка ко мне пришел, я бы понял: мы тоже в свое время в Испанию рвались. Ну а ты-то, тебе чего надо?
…Действительно, чего ему надо. Андрей вдруг понял, что разговора не получится. Не хочется ему, хоть убей, говорить что-то, объяснять… Да и разве объяснишь?
— Я же все написал, — сказал он. — Там все ясно.
— Что «написал»? — загорячился Зубарев. — Что там у тебя написано? — Он поискал свою папку, посмотрел вокруг, но вспомнил, что оставил бумаги в сейфе и вновь повернулся к Андрею. — Не хочешь говорить, значит? Ну, ладно…
— Почему «не хочешь»? — Андрею вдруг стало жалко Зубарева, свиньей он себя почувствовал. — Просто, долго это, Иван Игнатьевич. Да и бесполезно.
— Правильно: бесполезно. Бесполезно то, что ты задумал. Ну, представь себе: приезжаешь ты в Москву и идешь — уж не знаю, куда ты там пойдешь, — и говоришь: «Отправляйте меня в Африку, хочу где-то там революцию делать». Над тобой же посмеются, никто и разговаривать с тобой серьезно не будет. Ты же взрослый человек, понимать должен. Бесполезно это…
— Я, Иван Игнатьевич, живой человек. И если меня приперло, то я все сделаю, уж будьте уверены…
— Да что тебя приперло?! — взорвался Зубарев. — Что приперло? Жить тебе надоело — так иди повесься и не морочь голову! Приперло его! Нас война приперла, а вас что? Когда я под Сухиничами ночью воду из ручья пил, а она сладкая была, утром только увидел: от крови сладкая, там выше по течению погибшие наши лежали — вот когда меня приперло! А вы… — он махнул рукой. — Одним вообще ничего не надо, водку только жрать умеют, другие, как ты, какие-то… неуправляемые. А что вам надо — сами не знаете! Не знаете ведь?!
— Неуправляемые… — Андрей усмехнулся. — Интересное слово придумали… В общем, где-то правильное. Но не совсем… Просто, другие люди пошли, вот и все…
— Какие «другие»? Что значит — «другие»?
— Ну, обыкновенные. Раньше о чем люди думали: о хлебе насущном. Так ведь? Потом об улучшении жизни, о карьере. Вот, по-моему, два якоря, на которых держался человек: хлеб насущный, а потом уже карьера. Но сейчас ведь и карьера уже не держит, не смотрят на карьеру… О другом люди думают…
— Интересно, о чем это — о «другом»?
— Не знаю, о душе, наверно… Пора уже, наверно, и о душе подумать, о жизни…
— И ты тоже о ней думаешь, да? И потому написал эти… — Зубарев споткнулся, потом брякнул, — дурацкие заявления свои?
— При чем тут заявления? Мы же о другом говорим.
— Об этом, об этом же! А тебе не кажется, что это у вас от дури? Понимаешь, дурь играет, обыкновенная дурь! И ничего больше, поверь мне. Как пришло — так и уйдет!
Зубарев и сам до конца не верил в то, что говорил. Не похож был парень на такого, что от дури коленца выкидывает. Но и другого объяснения Зубарев найти не мог, а сам парень молчал, снисходительно роняя изредка какие-то слова, и все это начинало бесить Зубарева.