— Вот именно. Так что теперь твой черед смазывать шестеренки. Ступай к нему. Я тебя попозже разыщу.
Нас уже со всех сторон теснили люди, рвущиеся поздравить жениха, толкались, улыбались, агрессивно выставляя зубы, соревновались, кто сильнее пожмет ему руку. В этой сутолоке я незаметно выскользнул за дверь.
Ночной воздух покалывал морозцем — первое предвестие начинающейся осени, и в ухоженном саду было тихо — приятная передышка после головокружительного праздничного шума. Возле дома горели фонари, парочки прогуливались по прямым дорожкам, что-то шептали друг другу, близко склоняя головы. Даже в сумраке было видно, что здесь сэра Фрэнсиса нет. Запрокинув голову и раскинув руки, я любовался ясным небом, ярким серебром созвездий на фоне чернильно-синего неба. Конфигурация звездного неба здесь иная, чем в Неаполе, где я мальчишкой учился различать созвездия.
Вот уже и конец дорожки, а сэра Фрэнсиса все не видать. Тогда я решил пересечь широкую лужайку, уходя прочь от освещенных тропинок к деревьям на окраине парка, что окаймлял загородный дом Уолсингема. Когда я ступил на лужайку, из тени показалась худая фигура, нагнала меня. Призрак ночи, да и только. Никогда не видел Уолсингема ни в каком костюме, кроме черного, и даже сегодня, на свадьбе дочери, он весь в черном, а привычная, плотно облегающая голову шапочка черного бархата придает еще большую суровость и без того неулыбчивому лицу. Ему уже перевалило за пятьдесят, и, по слухам, в прошлом месяце он болел: очередной приступ того недуга, что порой на несколько дней сряду приковывает министра к постели, хотя, если осведомиться о его здоровье, он небрежным движением руки отмахнется от вопроса, мол, у него и времени нет на подобные пустяки.
Этот человек, первый министр и член Тайного совета Елизаветы Тюдор, с первого взгляда, возможно, и не производил особого впечатления, однако держал в своих руках государственную безопасность Англии. Уолсингем создал сеть шпионов и осведомителей, которая охватила всю Европу и тянулась вплоть до Турции на востоке и колоний Нового Света на западе. Сведения, добываемые его разведчиками, служили первой линией обороны королевства от тысяч католических заговоров, злоумышлений на жизнь государыни. И вот что меня изумляло: казалось, все эти бесчисленные сведения он ухитряется хранить в голове и по мере надобности извлекать оттуда любую нужную информацию.
В Англию я приехал весной, за полгода до описываемых событий. Король Франции Генрих III, мой покровитель, предложил мне пожить какое-то время у его посла в Лондоне, дабы укрыться от чересчур пристального внимания ревностных католиков, возглавляемых герцогом Гизом, силы коих в Париже все возрастали. Не успел я пробыть на острове и двух недель, как Уолсингем назначил мне встречу: моя давняя вражда к Риму и привилегированное положение гостя французского посла делало меня как нельзя лучше пригодным для его замыслов. А с тех пор, за эти шесть месяцев, я научился и глубоко уважать, и слегка опасаться Уолсингема.
Лицо его похудело, щеки слегка запали с тех пор, как мы виделись в последний раз. Он шел заложив руки за спину, и, по мере того как мы удалялись от дома, шум празднества становился все тише.
— Congratulazioni[1], ваша милость!
— Grazie[2], Бруно! Надеюсь, ты веселишься на этом празднике.
Наедине со мной министр обычно переходил на итальянский — отчасти, полагаю, чтобы я свободнее чувствовал себя, отчасти же, чтобы я не упустил какой-либо важной детали: итальянский опытного дипломата заведомо превосходил те обрывки английского, что я подхватил в странствиях от солдат и купцов.
— Любопытства ради: где это ты освоил английские танцы? — обернулся он вдруг ко мне.
— По большей части просто выдумываю на на ходу. Давно убедился: если выступаешь с уверенностью, все решат, будто ты разбираешься в деле.
Он расхохотался тем глубоким и перекатывающимся медвежьим рыком, что порой, не слишком часто, вырывается из его груди.
— Ты руководствуешься этим правилом не только в танцах, верно, Бруно? Как иначе мог бродячий монах сделаться личным наставником короля Франции? Кстати, о Франции, — продолжал он легкомысленным тоном, — как поживает твой гостеприимец, посол?
— Кастельно рад и счастлив: его жена и дочь только что вернулись из Парижа.
— Хм. С мадам Кастельно я не знаком. Говорят, она очень красива. Не диво, что старый пес так обрадовался.
— Верно, хороша собой. Говорить с ней мне пока не довелось, но я слышал, что у католической церкви не найдется более преданной дщери.
— Об этом я тоже слышал. Значит, надо следить за тем, какое влияние она оказывает на мужа, — прищурился Уолсингем. Мы дошли до рощицы, но он поманил меня за собой дальше, в тень деревьев. — Мне казалось, Мишель де Кастельно разделяет стремление своего суверена к дипломатическому союзу с Англией; так он, по крайней мере, уверял в беседе со мной. Однако в последнее время при французском дворе утверждается этот фанатик герцог Гиз со своей Католической лигой, и ты сам на прошлой неделе в письме извещал меня, что Гиз пересылает деньги Марии Шотландской через посредство французского посольства. — Сэр Фрэнсис приумолк, стараясь справиться с гневом, крепко сжимая кулаки. — А на что Марии Стюарт понадобились Гизовы денежки, а? Ее более чем щедро содержат в Шеффилдском замке, хоть она и пленница Англии.