Таик оторопела.
Она вспомнила мысли, которые пришли ей в голову, когда она застала калеку в постели своего мужа. Наутро она отказалась от своих намерений, посчитав их смешными и глупыми, но ненависть по отношению к Хайнэ никуда не делась, подогреваемая в ней сразу с нескольких сторон.
— Есть ли какие-нибудь доказательства? — спросила Императрица глухо.
— Доказательств нет, — подтвердил её опасения Главный Астролог. — Разве что если… кто-нибудь из них двоих признается.
Таик молчала и думала разное. Думала о том, что больше всего на свете желала бы казнить Санью, любого из них, по обвинению в государственной измене, но также и о том, что это будет не так-то просто. Сжечь на костре рыжеволосого Хатори, который не является высокорождённым, и которого действительно застали в доме вероотступников — это одно, а сжечь чистокровного Санью, да ещё и на основании неподтверждённых домыслов — совсем другое. В таком случае она и впрямь рискует потерять всех своих сторонников из числа знати — всех тех, кто не рискнул примкнуть к Эсер Санье, а остался с ней.
— Госпожа, — вдруг позвал Главный Астролог, и глаза его странно полыхнули в полумраке, царившем в зале. — Позвольте мне быть обвинителем по этому делу.
Таик вздрогнула от неожиданности.
— Вам? Вам, мужчине? — с невыразимым презрением спросила она. — Да вы, очевидно, совсем потеряли разум!
— В древности были прецеденты, — поспешно проговорил Астанико. — Я читал исторические труды Верховной Жрицы Аста Аннан, в которых она упоминает, что должность придворного Главного Астролога ближе остальных к священному сану жрицы, и поэтому были случаи, когда мужчины, занимавшие это место, участвовали в судебных разбирательствах. Да, я знаю, что сейчас наука толкования звёзд находится в большом упадке, но позвольте мне доказать Вашему Величеству — и всему народу — что и в настоящем может сыскаться человек, который достоин чести быть наравне со жрицей, — он смиренно потупил глаза, а потом вдруг понизил голос. — Позвольте мне быть обвинителем по делу Хатори Саньи, и я постараюсь добиться того результата, которого желает Светлейшая Госпожа.
Таик замерла в своём кресле.
Негодование к самонадеянному выскочке, который к тому же посмел заявить, что знает, какого именно результата она хочет, боролось в ней с желанием погубить калеку. С желанием погубить всех Санья разом.
И это желание перевесило.
— Что ж, извольте, — медленно и глухо проговорила она. — Я подпишу указ. Если вы так уверены в том, что именно Хайнэ Санья — вероотступник, то докажите это. В противном случае не ждите от меня ничего хорошего.
— Смиренно благодарю мою Госпожу. — Главный Астролог вновь распластался перед креслом Императрицы.
Когда он ушёл, Таик поднялась на ноги и, тяжело ступая, отправилась в то место, в котором должна была бы быть с самого утра — в Храм, где находилось сейчас тело её усопшей матери.
Девушки у входа дали ей в руки зажжённую свечу и ветку священного дерева абагаман, накинув ей на голову полупрозрачную траурную накидку.
Таик остановилась в центре огромной, тёмной, облицованной мрамором залы и вгляделась в тело, накрытое белоснежной тканью.
Последний раз она видела свою мать в лучшем случае год назад, и теперь не чувствовала почти ничего, но всё же смутные воспоминания закружились в её голове.
Она вспоминала, как была совсем маленькой девочкой, и тогда мать, красивая, весёлая, добрая представлялась ей чем-то совершенно невероятным — образ матери совершенно сливался в её сознании с образом Великой Богини.
Мать собирала во дворце всех самых талантливых и умных людей государства, она задавалась целью поднять науку, искусства, ремёсла, вводила новшества, принимала при дворе — впервые за несколько столетий — иностранных послов.
Сад всегда был полон огней, шума, золота, смеха.
Таик помнила всё это, как сквозь сон.
«Народ обожает Императрицу, — говорили тогда маленькой принцессе. — Ведь ваша матушка — истинно вторая Игнасес Добрая».
Игнасес Добрая была одной из Императриц древности, известная своими милостями по отношению к подданным.
«Обожает, как же, — губы Таик презрительно скривились. — Как только Эсер Санья бежала из дворца, прихватив награбленное у Императрицы золото, и обосновалась на западе, так народ стал обожать её. Народ — это дворовые псы. Кто их кормит, того и любят. А если любимый хозяин заболел или попал в несчастье, они тут же вцепятся ему в руку и прогрызут до кости. Я ненавижу собак».
С этими мыслями она приблизилась к телу усопшей.
По периметру зала стояли жрицы с такими же, как у неё, зажжёнными свечами в руках — в одной из них Императрица узнала Иннин Санью.
Взгляд её заскользил по фигуре девушки.
«Знаешь ли ты, — думала Таик, — что это ради того, чтобы ты стала Верховной Жрицей, Даран однажды предала мою мать и загубила в её душе последний всплеск света и разума? Кто знает, что бы могло быть, если бы матушке тогда предоставили возможность действовать по её воле… Но теперь уже поздно думать об этом. Теперь всё кончено».
Она подошла ещё ближе к центру зала.
«Верили ли вы в Великую Богиню, матушка? — думала Таик, глядя на статую Аларес, у ног которой покоилось тело, и вспомнила многочисленные пышные церемонии, проводившиеся в Храме в дни её детства, вспомнила щедрые дары, которые Имератрица сама подносила Богине. — Очевидно, да… Но разве спасла вас Она от безумия и всего, что за этим последовало?»
И вдруг Таик вспомнилось ещё кое-что — одна фраза, которую она, очевидно, услышала в далёком детстве, а потом забыла.
«Эсер Санья притворялась подругой Вашей Матушки, — сказал когда-то кто-то. — А потом погубила её своим чёрным колдовством. Это страшная женщина, настоящий демон Хатори-Онто во плоти».
«Так вот оно что! — Таик вскинула голову. — Колдовство или не колдовство, но Санья стали причиной всего. Они погубили мою мать, а я погублю Санья. А потом, возможно, Санья погубят меня, — внезапно пронеслось в её голове, и она вновь повернулась к Иннин. — Возможно, это будет именно эта Санья, единственная оставшаяся в живых, поскольку её я не могу уничтожить, будучи связанной клятвой. Кто знает, может, эта клятва и станет причиной моей гибели, может быть, эта женщина однажды убьёт меня в отместку за членов своей семьи…»
Ей вдруг стало почему-то смешно.
«Что ж, так тому и быть, — подумала Таик в каком-то злом, торжествующем веселье. — Есть ли мне дело хоть до чего-то, есть ли смысл хоть в чём-то? Я убью Санья, Санья убьют меня… И пусть после этого Астанис утонет во мраке раздора, хаоса, ненависти и безумия. Я утоплю эту страну в крови».
Жестоко улыбнувшись, Императрица загасила рукой свою свечу и, невидимая в полутьме, затряслась в приступе беззвучного смеха.
Глава 15
Поздней ночью следующего дня Иннин удалось проникнуть в камеру, в которой держали Хатори. Никаких скидок на знатное имя для него не сделали — бросили в темницу на подземном этаже, опоив обездвиживающим зельем, и оставили лежать на сыром полу.
Иннин наклонилась к нему и заставила приподнять голову.
В глубине его тускло мерцавших глаз, сейчас казавшихся не гранатово-алыми, как обычно, а мутно-коричневыми, всё же светилось что-то — отчаянное усилие перебороть силой воли действие отравы, замутившей сознание и связавшей тело невидимыми верёвками.
Смотреть на это было больно.
И в то же время Иннин была почти что зла на него — как, как он мог позволить себя схватить? Она вспоминала рыжеволосого мальчишку, каким он был восемь лет назад, мальчишку, который бегал быстрее ветра и спрыгнул однажды со Срединной Стены, не разбившись, и воображение её отказывалось представлять, что Хатори мог быть застигнут врасплох и так просто дался в руки стражникам.
— Пей, — сказала она, поднеся к его губам бутылек. — Это поможет. По крайней мере, ненадолго.