Онхонто даже не требовалось ничего говорить, Хайнэ увидел всё в его взгляде — увидел, что тот всё понимает, поддерживает его, и ничуть не печалится о предстоящей разлуке.
Раненое самолюбие взвыло; другая часть, чей голос был намного тише, смиренно порадовалась тому, что любимое существо избавлено от страданий.
— Я написал вам письмо… — только и смог пробормотать Хайнэ.
Онхонто положил руки ему на плечи.
— Я всё понимать, Хайнэ, — сказал он. — После того, что случиться, вы не можете не быть со своим братом. Это правильно. Я рад, что вы прийти к такому решению, к тому же и я быть сейчас слишком занят, чтобы уделять вам достаточно внимания. Так что всё к лучшему.
«Ему совсем не жаль, что я покидаю его, — подумал Хайнэ, пытаясь преодолеть отчаяние. — Ходят слухи, что он помирился с Госпожой и проводит всё время с ней. В любом случае, у него, пусть и запертого во дворце, как в клетке, свои дела, своя жизнь, и я — лишь ничтожная её часть. В то время как он для меня — сама жизнь и есть… Как смириться с тем, что я имею для него столь малое значение?»
— Вы ведь будете иногда навещать меня? — ласково спросил Онхонто.
У Хайнэ возникло искушение злобно ответить: нет, не буду. Зачем это вам, ведь я вам совсем не нужен, вы просто по-доброму ко мне относитесь, точно так же, как ко всем другим, кто встречается вам на пути!
Когда-то Онхонто понравился его рассказ, но теперь он больше ничего не пишет, Энсенте Халии не существует, и Онхонто, видимо, почувствовав это, совсем потерял к нему интерес.
Хайнэ опустил голову, борясь с собой.
«А разве может что-то во мне представлять для него интерес? — подумал он, пытаясь усмирить гордость. — Кто он, и кто я. Естественно, что ему достаточно нескольких встреч со мной в год. Это я желаю видеть его каждый день, каждый час, каждое мгновение, потому что мне хочется получить от него побольше любви, и он с лёгкостью её даёт, а я не могу ему ничего толком дать, и это я уже понял. Какое я имею право обижаться? Я вернусь тогда, когда мне не будет стыдно ни перед ним, ни перед собой, когда мне не придётся опускать глаза, и когда моё самолюбие уже не будет страдать от того, что я не так уж много для него значу…»
— Я преисполнен решительной готовности изменить всё в своей жизни, — проговорил Хайнэ, вскинув голову и через силу улыбаясь. — И я стану делать это с вашим именем, надеюсь, вы будете не очень против. И цветы я обязательно посажу, как только наступит весна. Помните, однажды вы предложили мне это сделать?
Онхонто улыбнулся ему и на мгновение как будто стал чуть менее печален.
Да, он становился всё грустнее и грустнее с каждым днём, и уже имел мало общего с тем Онхонто, который однажды обрадовался рассказу Энсенте Халии и показался Хайнэ совсем наивным. Хайнэ вдруг понял это, и сердце у него облилось кровью.
«Я бы хотел вернуться, чтобы вызволить вас отсюда. Разбить стены этой облицованной золотом тюрьмы, сделать вас счастливым… Я бы хотел уйти, чтобы изменить мир, чтобы сделать его, под стать вам, прекрасным, а потом подарить его вам, такой мир, в котором ничто бы не огорчало вас и не было бы недостойно вашего взгляда, — подумал Хайнэ, и губы его задрожали. — Но мне приходится уходить, чтобы пытаться изменить всего лишь себя. Это… это так горько, и всё же я знаю, что пока нужно так. Глупо замахиваться на что-то великое, когда даже небольшое становится проблемой».
— Обязательно посадите, — сказал Онхонто, обняв его. — Больше всего я люблю розы, и непременно белые. Есть такой редкий сорт, который цвести в… как называться у вас этот месяц, первый месяц осени? Здесь во дворце таких нет. Но если вы посадите их у себя, то, может статься, однажды мне разрешить прийти к вам полюбоваться.
Хайнэ опустил взгляд, горько улыбаясь.
Обоим было понятно, что этого никогда не случится.
— Идите, Хайнэ, — повелел Онхонто и сделал ему напоследок воистину императорский подарок, сказав: — Мне тоже жаль с вами расставаться, и вы даже представить себе не мочь, насколько. Но я в последнее время приходить к выводу, что жизнь — это испытание, которое дано совсем не затем, чтобы удовлетворять свои желания или даже исполнять мечты. Всё это быть потом… где-нибудь в другом месте. Но жизнь не для этого.
И он снова ласково улыбнулся, чуть смягчая этой улыбкой суровость своих слов.
Хайнэ задрожал и почувствовал, что если останется здесь ещё хоть ненадолго, ещё хоть мгновение будет вдыхать запах его одежд, то уйти уже не сможет.
Он наскоро попрощался и покинул покои Онхонто навсегда — или, во всяком случае, надолго.
Идти обратно было легко — он почти не чувствовал под собой ног, равно как и остальных частей тела. В голове было также пусто.
Тем не менее, что-то заставило Хайнэ обернуться, и он замер, увидев на балконе Онхонто — тот стоял неподвижно, провожая его взглядом, и снег тихо падал на его раззолоченные одежды и непокрытую голову.
«Это больше, чем я могу вынести», — на мгновение промелькнуло у Хайнэ.
Но он развернулся и пошёл прочь.
Всё же на обратном пути домой, уже с Хатори, он не выдержал.
— Любил ли ты когда-нибудь кого-нибудь так, — начал он, изнемогая не столько от желания, сколько от почти физической потребности излить куда-то свои страдания, — что изнутри всё просто разрывается, что хочется сделать что угодно ради того, кого любишь — убить, умереть самому…
— …сгореть на костре, — закончил за него Хатори и посмотрел куда-то в сторону. — Ну нет, вероятно, никого я так не любил и, следовательно, не могу тебя понять.
Хайнэ низко опустил голову, чувствуя себя так, словно его облили ледяной водой.
«Свинья, свинья, — уже привычно обругал себя он. — Чего стоят все мои чувства по сравнению с тем, что без какого-либо сомнения готов был сделать — и сделал — он? Пошёл ли бы я сам на костёр хотя бы ради Онхонто? Смог ли бы сделать это не из угрызений совести, а из любви?»
Сердце подсказало, что ради Онхонто — смог бы, но стоило ли верить сердцу с его постоянным самообольщением?
Господин Маньюсарья, вероятно, подсказал бы, какие гораздо более низкие и мелкие чувства стоят за этими восторгами, но выдержать второе представление «о-хай-сэ-ва» Хайнэ был не готов — по крайней мере, в ближайшее время.
Горько усмехнувшись, он отвернулся и стал смотреть в окно.
Ему удалось повидать напоследок также и господина Маньюсарью. Тот прогуливался по заснеженному саду, и нелепые, старинные, разноцветные одежды его, волочившиеся за ним павлиньим хвостом, ярко контрастировали с ослепительной белизной снега, а вот длинные волосы, похожие на солому или паклю, были как раз в тон сугробам.
Высокая шапка и белое лицо также оказались засыпаны снегом, как будто наставник манрёсю гулял по саду с того самого момента, как началась метель — а это произошло полтора дня назад.
— Ну, господин Санья, я выполнил вашу просьбу и спас вас от костра, — насмешливо заявил он. — Как по-вашему, я заслужил прощение со стороны моего брата, коим, по вашему мнению, является — или, точнее, являлся — пророк Энсаро, аххаха?
— Не мне решать, — пробормотал Хайнэ. — Мне стыдно за те мои самонадеянные слова, но я вам очень благодарен.
— Это хорошо, аххаха, — рассмеялся Манью и ушёл, обмахиваясь веером, совершенно нелепым в такую холодную погоду, как, впрочем, и всё в его облачении.
Хайнэ, глядя ему вслед, думал о том, что и этого человека — существо, сущность — знавшего о нём самую низкую и неприглядную правду, ему было также жаль покидать.
«Может, если бы я остался у него в квартале и стал актёром, это было бы лучшим искуплением грехов? — даже мелькнуло у него в голове. — Зато я смог бы видеть Онхонто почти каждый день, хоть издали…»
Но он знал, что врёт сам себе, выдавая желаемое за действительное, и поэтому ехал теперь домой.
День ушёл на то, чтобы рассказать обо всём матери, счастливо вернувшейся уже к тому времени, когда все неприятности были позади; она предложила тотчас же вернуться в Арне, но Хатори, к огромному удивлению брата, отказался.