Хайнэ молчал и только кровожадно улыбался, как будто его главным желанием в этот момент было причинить своему телу самую невероятную пытку, которая только возможна.
Подобравшись к соседней комнате, он очень тихо и осторожно приоткрыл двери…
И тут же увидел их — и вживую, и в отражении зеркала.
Огненно-рыжие волосы брата, рассыпавшиеся по постели и частично свешивавшиеся с неё, полностью закрывали лицо и верхнюю часть тела Иннин, и Хайнэ видел только обнажённую ногу, согнутую в колене.
Ну и Хатори, разумеется. Хатори он видел целиком — вплоть до самых откровенных деталей, которые и раньше было невыносимо видеть.
Хайнэ затрясло.
«Ты… ублюдок, — подумал он с такой невероятной злобой, что если бы мыслью можно было убить, то от Хатори не осталось бы уже и пепла. — Я… я тебя ненавижу».
Это было даже хуже, чем тогда, когда Хатори вернулся после свидания с Марик. Тогда Хайнэ извёл себя, воображая эти сцены, но теперь он видел их вживую — и это было много, много хуже. И неважно, что вместо Марик была Иннин…
В тот момент это было совершенно неважно.
«Я убью тебя, — думал Хайнэ, сжимая руку в кулак так, как будто бы в ней был нож, который он собирался вонзить в обнажённую спину брата. — Я сейчас тебя убью».
Но никакого кинжала у него не было, и никого он не убил.
Когда Хатори глухо застонал и прекратил двигаться, Хайнэ очень осторожно прикрыл двери и вернулся к себе, всё так же на цыпочках, но на этот раз боль в коленях была несравнима с той болью, от которой изнывала, казалось, каждая клеточка тела — каждая жила, в которых сейчас, несомненно, текла не кровь, а чистейший смертоубийственный яд.
— Не прощу, — шёпотом повторял Хайнэ, стиснув зубы и прожигая горевшим от бешенства взглядом стену. — Не прощу, не прощу, не прощу, непрощунепрощунепрощуенепрощуникогда.
В какой-то момент это безумие всё же отступило, и в голове промелькнула первая осознанная мысль: не прощу — за что?
Но Хайнэ тут же нашёл ответ.
«Они мне лгали, — подумал он, вцепившись рукой в столешницу. — Лгали оба! Он утверждал, что постель его не интересует, и она — тоже. Оба в глаза говорили мне одно и то же, и оба солгали!»
«Ты же знаешь, мне это не интересно, я вообще предпочёл бы оставаться девственником до конца жизни».
«Я тоже никому никогда не смогу дать ни удовольствия, ни детей. Мы так похожи, Хайнэ, у нас с тобой одинаковый путь».
— Ложь, — прошипел Хайнэ с яростью. — Ложь, ложь, ложь! Не прощу!
Ему захотелось истерически смеяться.
Жалкий урод, калека, а он-то и впрямь поверил сестре, посчитал, что они единственные такие в мире.
Невинность, чистота…
«Почему я не убил себя тогда, — подумал Хайнэ, впиваясь ногтями себе в ладони и царапая предплечья. — Почему мне помешали?! Ничего, в следующий раз я это сделаю и сделаю так, Хатори, что мой труп до конца жизни будет стоять у тебя перед глазами. Ах, как жаль, что ты не боишься моего уродства, я бы изуродовал себя ещё сильнее, понял?! Или, может, это тоже было ложью, как оказалось ложью всё остальное?»
— Я отомщу вам! — почти закричал Хайнэ в темноту. — Отомщу обоим!
И чуть не заплакал, вдруг осознав, насколько жалок в своём бессильном порыве.
Как он сможет отомстить, кому?
Да им обоим плевать на него… Говорили, что любят, оба, а на деле нашли любовь в объятиях друг друга. И он им не нужен, не нужен по-настоящему ни одному из них. Пообщавшись с ним, чтобы избавиться от укоров совести перед беспомощным калекой, которому на роду написано сочинять жалкие стихи о любви и никогда не узнать её самому, они с чувством гордости и исполненного долга предадутся наслаждению в постели.
Вот что он такое для них обоих.
Поняв это, Хайнэ сполз на пол и зарыдал.
Но в этот момент двери позади него приоткрылись, и слёзы на его щеках моментально высохли.
— Не спишь? — спросил Хатори, заходя в комнату.
— Проснулся от того, что ты двери раскрыл, — ответил Хайнэ, сам поразившись тому, как спокойно прозвучал его голос. — Только светильник не зажигай, у меня глаза болят.
— Ты слишком много читал, — проговорил брат, подходя ближе, и, помолчав, добавил: — Знаешь, Хайнэ…
Голос у него как-то странно дрогнул, и Хайнэ охватил бессознательный испуг, но Хатори больше ничего не сказал.
— А ты где был? — вдруг спросил Хайнэ, устав ждать.
«Дам ему шанс, — промелькнуло у него в голове. — Один-единственный. Если он хотя бы скажет мне правду…»
Но Хатори этим шансом не воспользовался.
— Так, прогуляться в саду выходил, — сказал он.
«А он ещё всегда утверждал, что не любит и не умеет врать», — промелькнуло в голове у Хайнэ, и лицо его вновь исказила злая усмешка, а руки сами собой сжались в кулаки.
— Так что там я знаю? Или не знаю? — спокойно и зло спросил он.
Но Хатори этой злости в его голосе, как ни странно, не заметил.
— Я просто подумал… — Он попятился и уселся на свой матрас, почти что рухнув на него, как пьяный. — Дай мне свои стихотворения почитать, а? Они красивые. Мне сейчас это очень нужно.
Комната поплыла у Хайнэ перед глазами — так силён был наплыв разрывавших его эмоций.
Дорого бы он отдал, чтобы услышать эти слова раньше — полжизни бы отдал, но теперь уже было поздно.
Не выдержав, он обернулся и увидел лицо брата — какое-то задумчивое, отрешённое и, несомненно, печальное.
Какая-то часть души Хайнэ, прекрасно понимавшая, что у Хатори не бывает такого лица просто так, чуть не разорвалась от жалости, но другая часть, по-прежнему ненавидевшая всех и вся, взяла верх.
«Вот теперь-то я и отомщу, — спокойно и насмешливо сказала эта часть, приготовляясь одновременно к убийству и к самоубийству. — Теперь, когда он уязвим и слаб. Другого такого момента не будет».
— Да ладно тебе, Хатори, — проговорил Хайнэ, тяжело дыша. — Что ты можешь понимать в моих стихотворениях? Что ты можешь понимать в любви? Ты обладаешь инстинктом привязываться и жертвовать собой за хозяина, как верный пёс. За это пса, конечно, любят, но кому придёт в голову читать собаке стихи? Не смеши меня.
Он сказал это и содрогнулся всем телом — как будто сам себе нанёс удар.
В комнате повисло молчание; время для Хайнэ остановилось.
Хатори смотрел ему в лицо, и взгляд его тёмно-алых глаз был невидящим и тяжёлым.
— Понятия не имею, за что ты на меня злишься, Хайнэ, — наконец, ровно проговорил он. — Но это ты зря сказал.
«Это точно, Хатори, зря, — подумал Хайнэ как-то отстранённо. — Знаешь, я сам не понимаю, почему Милосердный не убил меня в тот момент, когда я это произнёс? Я бы на его месте — убил…»
Вместо прежней злобы по всему телу разливалась какая-то лёгкость, как перед обмороком, но он оставался в полном сознании.
— Хватит, — сказал Хатори, поднимаясь на ноги. — Идите к демонам. Оба.
И Хайнэ вдруг увидел такое выражение на его лице, какое видел лишь однажды — во время казни на площади Нижнего Города, когда брат единственный раз в жизни поднял на него руку.
Равнодушное, невозмутимое лицо, ледяной пронзительный взгляд.
Хайнэ преодолел разлившуюся в теле слабость.
— Сам к ним иди! — заорал он. — Убирайся туда, откуда пришёл!
Хатори вдруг замер на месте.
— Ты сам понимаешь, что сейчас делаешь, Хайнэ? — осведомился он. — Я не вернусь к тебе. Никогда.
Хайнэ понимал.
— Вот и прекрасно! — закричал он ещё громче. — Пошёл вон! Я не хочу тебя видеть, до конца жизни не хочу! Уберись, избавь меня от проклятого чувства вины, которое только и заставило меня вернуться к тебе из дворца, оставив там единственного человека, который имеет для меня значение!
— Возвращайся к своему единственному человеку, — бросил Хатори, развернувшись. — Да и вообще, делай что хочешь. Мне на тебя плевать. С сегодняшнего дня и навсегда.
«Это конец», — промелькнуло у Хайнэ.
Почти неосознанно он бросился к своему столику и, схватив с него мраморную подставку для бумаги, со всей силы запустил её в Хатори, целясь в висок.
«Убить, сначала его, потом себя…» — пронеслось в голове.