«Оставь меня в покое, в покое, в покое, — мысленно твердил он. — Не принуждай меня любить его, я его ненавижу…»
— Хайнэ, напиши для нашего малыша сказку, — вдруг предложила Иннин.
— Сказку? — переспросил тот. И, не сдержавшись, добавил довольно резко: — Я не умею писать сказки.
— Ну, это же просто, — улыбнулась, ничуть не смутившись, сестра. — Любую. Всё, что угодно, чему бы ты хотел научить его.
— Не знаю, — хмуро ответил Хайнэ. И, устыдившись своих злых чувств, постарался смягчить тон: — Я правда не умею…
Иннин, наконец, отпустила его руку.
— Я привезла тебе кое-что, что тебя наверняка порадует, — сообщила она, доставая из рукава письмо Онхонто. — Может, надо было послать его раньше, но я решила отдать его лично.
Хайнэ вздрогнул; все его злость и ненависть как будто куда-то отлетели, и остались только пустота и стыд. Всё это время он старался пореже думать об Онхонто — может быть, чтобы не страдать слишком уж сильно, а, может, чтобы оставить себе возможность быть прежним.
Не-достойным его.
Оставив Иннин и Хатори наслаждаться обществом друг друга (любовными ласками, подумал Хайнэ с тоской) после длительной разлуки, он ушёл в свою комнату и там долго держал письмо перед собой, не распечатывая.
«Он написал это из жалости, зная, как я отношусь к нему, или просто из вежливости. Я не хочу даже знать, что там», — думал он в один момент.
«Как же мне, мерзкому, грязному и злому, даже притрагиваться к той бумаге, которой касались ваши руки?.. Я не могу, не могу…» — думал в другой.
В итоге, письмо осталось нераспечатанным.
Обессиленный и опустошённый, Хайнэ рухнул в постель. Когда Хатори пришёл, чтобы отнести его в купальню и потом переодеть, он выговорил, мучительно кусая губы:
— Я, правда, желаю вам счастья… Один Милосердный видит, чего мне это стоит, но я желаю желать. И оно где-то есть внутри меня. Нечто во мне считает себя попеременно и ей, и тобой, и любит вас обоих и радуется вашей любви, как будто бы это происходило со мной. Но что-то другое отчаянно сопротивляется, и я начинаю и заканчиваю каждый день в этой борьбе, в этой мучительной схватке, которая раздирает мою душу в клочья вновь и вновь.
Хатори ничего не ответил, только наклонился, укрывая его одеялом, и задержался, касаясь щекой его щеки и глядя куда-то вдаль.
— Ты глупый, Хайнэ, — только и сказал он перед тем, как выйти из комнаты.
— Да, — кивнул ему Хайнэ уже после того, как двери закрылись, и провалился в тяжёлый, муторный сон, полный кошмаров о неродившемся ребёнке.
Когда он поднялся наутро, за окном ярко светило солнце.
Хайнэ распахнул окно, глотнул уже чуть прохладного воздуха, напоминавшего сейчас, в середине лета, о незримо приближавшейся осени.
А потом схватил со столика письмо Онхонто и торопливо, опасаясь снова передумать, распечатал.
Внутри было всего несколько строк.
«Что же вы совсем позабыли обо мне, Хайнэ? — он как будто наяву услыхал его печальный голос. — Не пишете мне, не вспоминаете, а я скучаю о вас и хочу увидеть. Неужто я совсем вам больше не нужен? Рисунок озера, который вы прислали, прекрасный, мне показалось, словно я и сам побывал в этих местах…»
Письмо было без подписи.
Хайнэ выронил его из рук, уставившись перед собой расширенными глазами.
Разве мог Онхонто такое написать?! Что он скучает, что ему плохо… что это он считает себя ненужным, а не наоборот.
Он не верил в это, не мог поверить.
Целых две минуты не мог, а потом вскочил и, позабыв про свои увечья, про боль, про желание спрятаться подальше от Иннин и Хатори, бросился вниз, в большую столовую комнату, где они завтракали.
— Мне нужно ехать в столицу, — проговорил Хайнэ, в лихорадочном исступлении цепляясь за дверь. — Сейчас же, немедленно! Я поеду, и не пытайтесь отговаривать меня! Мне всё равно, даже если я умру в этой поездке!
Сказав всё это, он бросился в сад — не столько ради того, чтобы глотнуть свежего воздуха, сколько потому, что что-то толкало вперёд, требовало не стоять на месте, делать что угодно — что-то, что грозило порвать изнутри.
Хатори, нагнав его, схватил за руку.
— Ты в своём уме? — спросил он резко. — Она вот-вот родит, а ты хочешь, чтобы я именно сейчас оставил её и ехал с тобой в столицу?!
Хайнэ чуть остыл от этих слов.
— Нет, конечно, — пробормотал он. — Конечно же, ты должен остаться с ней, а я один поеду, правда, один…
— Ты не можешь ехать один!
— Могу!
Хайнэ повторил эти слова ещё, и ещё раз, но всё тщетно — ни мать, ни Иннин не соглашались отпустить его, беспомощного калеку, в сопровождении одних только слуг.
Ему хотелось плакать от бессилия: Онхонто позвал его, позвал в первый и единственный раз, а он не может ответить на эту просьбу, не может прийти и утешить его.
И он действительно заплакал, свалившись в свои розы, рыдая горько и беспомощно, как ребёнок, до крови царапая пальцы о шипы, весь испачкавшись в земле.
Чья-то тень накрыла его.
— Ты не мог бы страдать потише? — проговорил чей-то раздражённый голос.
Но Хайнэ было всё равно, он даже не понимал, с кем разговаривает.
— Мне нужно его увидеть!.. — выкрикнул он в отчаянии. — Вы не понимаете, не понимаете все… Я люблю его больше, чем женщину, больше, чем брата, больше чем самого себя. Он — это… это моя душа! И если ему больно, то я просто умираю! Это ведь инстинкт самосохранения, в самом деле, я просто хочу самого себя защитить. Если же он умрёт…
— Нет, ты не умрёшь вместе с ним, — сказал невидимый собеседник странным голосом. — Не умрёшь, Хайнэ. Можешь уверять себя сейчас, что умрёшь, сколько хочешь, но этого не случится.
Хайнэ прекратил биться в рыданиях и, закрывая лицо от слепящего солнца, повернул лицо к тому, кто разговаривал с ним.
Это был его отец.
— Кого ты хочешь увидеть? — спросил он. — А, впрочем, какое мне дело. Что тебе мешает это сделать?
— Потому что он в столице, — пробормотал Хайнэ, растерянный. — Мама и сестра не отпускают меня одного, а Хатори не может сейчас ехать…
— Я поеду с тобой.
Хайнэ онемел.
Отец, всегда столь безразличный к нему и к его страданиям, вдруг проникся его слезами, захотел ему помочь? Эта мысль совсем не приносила счастья, как могла бы принести когда-то — наоборот, Хайнэ думал об этом с ужасом, он вовсе этого не хотел.
— Или ты не согласен? — спросил отец с выражением крайнего раздражения на лице.
Эти злобный вид и недовольный голос были гораздо привычнее, и Хайнэ испытал невольное облегчение.
— С-согласен, — пробормотал он испуганно.
— Ну тогда иди скажи матери!
Хайнэ поспешно заковылял в дом, и там узнал новость: Иннин стало нехорошо, похоже, наступил тот самый день.
Он поднялся к ней наверх.
Сестра лежала на подушках, накрытая покрывалом, и живот её вздымался над постелью, как гора. Иннин была бледна и как-то сильно осунулась всего лишь за пару часов; взгляд её был неподвижным и направленным в одну точку, как иногда бывает у тяжелобольных и умирающих.
Хайнэ испугался.
— А где же жрицы, сестра?.. — проговорил он.
— Не будет никаких жриц, — ответила та глухо. — Я рожу сама.
Доковыляв до постели, Хайнэ присел на её краешек и взял руку Иннин в свою. Ладонь её была мокрой от пота и холодной; Хайнэ вдруг явственно ощутил, как сильно его сестра боится, хотя никаких других признаков страха она не выказывала.
Он хотел было сказать, как это опасно, напомнить о том, что видел и слышал в городской больнице для бедных, но, уже открыв рот, вдруг понял, что сестра прекрасно знает это и сама.
— Хочешь, я буду с тобой? — только и смог вымолвить Хайнэ. — Всё то время, пока ты…
— Нет, — отрезала Иннин. — Хатори будет. Это он отец, а не ты.
Хайнэ съёжился, как от удара.
— Ты говоришь так, как будто в этом может быть хоть какое-то сомнение, — пробормотал он.
— Езжай к своему Онхонто, — перебила Иннин. — Мама сказала, что отец готов тебя сопровождать. Не знаю, что на него нашло, но тем лучше для тебя.