Он поднялся в свою комнату и, достав из шкафа белый парик, лиловое платье и средства для грима, встал напротив огромного зеркала в дубовой раме.
— Верни мне его, — сказал он тихо. — Верни хотя бы ненадолго своим волшебством, я заплачу какую угодно цену. Верни, чтобы я мог попрощаться с ним…
Но ещё до того, как он переоделся в наряд господина Маньюсарьи, воспоминание об услышанных словах промелькнуло в его голове.
«Ты поумнел, Хайнэ Санья, своими мозгами дошёл до одного из способов волшебства, ах-ха-ха».
Хайнэ замер на мгновение, а потом отложил лиловое платье и достал из шкафа другое — тяжёлый наряд Онхонто, который тот однажды оставил в его комнате, переодеваясь в наряд Хатори для утренней прогулки, а после так и забыл о нём.
Позвав служанку, Хайнэ попросил сделать ему такую же причёску, какую носил Онхонто в последние дни жизни; зачесав его волосы назад, она заплела их в тяжёлую свободную косу, украшенную лентами и цветами.
Вновь оставшись в одиночестве, Хайнэ переоделся в дорогой парчовый наряд тёмно-золотистого цвета, обильно расшитый драгоценностями и весивший чуть ли не больше, чем он сам. Роскошная тяжесть эта легла на его искривлённые плечи непосильным грузом, который ежедневно с лёгкостью выдерживал Онхонто, однако он умудрился не согнуться и даже поднял руку, чтобы нанести на лицо лёгкий грим, добавивший коже молочного оттенка, а бровям и ресницам — красноты.
И под конец воткнул в волосы тот самый ярко-алый искусственный цветок, который Онхонто подарил ему при первой встрече в этом доме.
После этого Хайнэ долго стоял перед зеркалом, выпрямив спину и вглядываясь в своё-чужое лицо, которое обрело незнакомое ему прежде выражение, спокойное и печальное.
— Это… единственный способ, да? — спросил он потрясённо.
«Нам приходится потерять то, что мы любим, чтобы найти это однажды снова в своём сердце», — вспомнились ему давнишние слова Онхонто.
«…и больше никакая разлука не будет грозить».
Хайнэ хотел было заплакать, но обнаружил, что слёзы не льются из этих глаз — что-то подсказывало ему, что Онхонто никогда не плакал.
Он развернулся, вышел из комнаты и медленно спустился по лестнице, чувствуя на себе изумлённые взгляды слуг. Он шёл без своей трости, и идти было труднее, чем прежде, но в то же время лёгкость, подобная той, что охватила его в воде Малахитового озера, наполняла его тело.
Внизу была мать, и по лицу её разливалась смертельная бледность.
Вначале Хайнэ подумал, что это из-за его облика, но дело было в другом.
— Хайнэ… они пришли, — с трудом произнесла она дрожащими губами. — К тебе.
Хайнэ повернулся к дверям и увидел Верховную Жрицу во главе небольшого отряда из нескольких жриц и стражников.
Даран окинула его наряд чуть удивлённым взглядом.
— Что ж, — промолвила она. — Может быть, это и к лучшему.
— Что это значит? — спросил Хайнэ.
— Вам придётся проследовать с нами, господин Санья.
Хайнэ подумал, что Императрица всё-таки сняла с Онхонто маску, узнала правду, и теперь за ним пришли, чтобы отвезти его во дворец и судить за преступление, которого он не совершал. И всё же он ни мгновения не колебался.
— Хорошо, — сказал он и сделал шаг вперёд.
И тогда его мать, тихая, робкая и послушная, вдруг не выдержала.
— Ты не можешь этого сделать, Даран! — закричала она, подскочив к сестре и вцепившись ей в руку. — Ты собираешься собственноручно убить его, как убила Ранко?! Я не позволю тебе, не трогай его, нет, нет, нет!
Но Даран с силой оттолкнула её, так что Ниси чуть не упала на пол.
— Ничего не поделаешь, — сказала она. — Такова судьба.
— Нет!.. — рыдала Ниси.
— Не надо, мама, — постарался успокоить её Хайнэ. — Что бы там ни было, я не позволю себя убить.
И в тот самый момент он впервые по-настоящему понял те слова, которые произнёс однажды Онхонто: «Жизнь человека не принадлежит ему, он не имеет права сам её оборвать».
«Конечно же, это так, — думал Хайнэ, улыбаясь, когда его втолкнули в экипаж. — Моя жизнь теперь твоя, а, значит, я должен беречь её, как берёг бы любую из принадлежащих тебе вещей, оставленных мне на хранение. Я не позволю никому убить себя. Я продлю твою жизнь в себе».
***
Иннин и Хатори вернулись в пустой, тёмный дом, чёрными провалами окон глядевший на столь же тёмный сад, в котором, вопреки обыкновению, не горело ни одного фонаря.
— Что здесь случилось? — спросила Иннин, остановившись. — Где слуги?
Хатори, который нёс ребёнка, большого удивления не продемонстрировал, однако ускорил шаг.
Иннин догнала его, схватив фонарь.
— Все легли спать так рано? — Она говорила, чтобы звуком собственного голоса разогнать пугающую тишину, казалось, сгущавшуюся вокруг, как туман. — Но ведь ещё даже полуночи нет! Знаешь, примерно такое же ощущение у меня было в детстве, когда мы с братом совершали вылазки в давно пустующие усадьбы на территории поместья… Но тогда Хайнэ боялся ещё больше меня, и это придавало мне смелости и уверенности в своих силах. Ему бы никогда не пришло в голову, что мне тоже было страшно.
Краем глаза она увидела выражение на лице Хатори — какое-то странное и сосредоточенное, как будто он напряженно что-то обдумывал. Губы его были плотно сжаты.
Вместе они вошли в дом, в котором оказалось так же темно, как и снаружи.
Но не так же безмолвно — звук, похожий на приглушённые рыдания, доносился до них из внутренних комнат.
Если бы это было детство и всё та же вылазка вместе с братом в пустующую усадьбу, то Иннин решила бы, что им, наконец, повезло наткнуться на неупокоенного духа, оплакивающего безлунными ночами свою горькую судьбу.
Тогда бы они с Хайнэ, наверное, не рискнули встретиться с ним и попросту сбежали, но теперь Иннин ринулась вперёд и распахнула двери.
Нечто тёмное и бесформенное, лежавшее на полу и содрогавшееся в приступах тихих рыданий, подняло голову и оказалось её матерью.
— Госпожа!.. — вырвался у Иннин крик изумления и ужаса.
Та попыталась было ей ответить, но не смогла и только продолжила плакать. В неровном, неясном лунном свете, проникавшим через распахнутые двери в сад, её опухшее, как будто раскисшее от слёз лиц выглядело страшно.
И только тогда, когда Хатори, на какое-то время отставший от Иннин, тоже появился в дверях, нечленораздельные звуки, вырывавшиеся из груди госпожи, сформировались в отдельные слова.
— Спаси его, — молила Ниси, протягивая к нему руку, как утопающая. — Спаси своего брата, они пришли, чтобы забрать его и сделать с ним то, что сделали когда-то с Ранко. Останови её, только ты можешь это сделать. Они убьют его. Они прольют священную кровь Санья, чтобы вернуть жизнь умершему, как это уже было когда-то. И тогда я, точно так же, как сейчас, не смогла ничего сделать…
Иннин окатило холодным ужасом.
Слухи о человеческих жертвоприношениях, о тёмной магии, используемой для поднятия умерших из могил, конечно же, всегда ходили и во дворце, среди жриц, и среди простого населения, но всегда казались только страшной легендой или, на худой конец, делами давно минувших дней. Представить, что нечто, подобное этому, произошло всего лишь двадцать лет тому назад и, более того, практикуется в настоящее время, было невозможно… лучше уж было думать, что мать сошла с ума, тем более что поверить в это было не так уж сложно.
Но госпожа Ниси продолжала.
— Это сущность тайных способностей Санья, — говорила она, задыхаясь. — То, благодаря чему мы когда-то обрели, а потом потеряли власть. Эсер Санья знала и хранила этот секрет. Двадцать лет назад, когда умер любимый супруг Императрицы, Эсер открыла ей тайну… И разум Госпожи помутился, она согласилась на это. Они убили Ранко. Даран убила его собственными руками. А теперь они точно так же убьют Хайнэ.
Иннин смотрела на неё выпученными глазами.
— Мама, это бред!..
А Хатори произнёс одно-единственное слово:
— Когда?
И, посмотрев на его лицо и плотно сомкнутые губы, Иннин вдруг поняла, что он ничуть не сомневается в услышанном — более того, его уверенность передалась и ей.
— Они уехали несколько часов назад, — произнесла слабеющим голосом госпожа Ниси. — Тебе нужно торопиться…
— Да, — сказал Хатори.
И от его голоса стало страшно.
Никогда прежде Иннин не видела на его лице подобного выражения — смеси спокойствия, ярости и такой холодной жестокости, что не возникало никаких сомнений: если на его пути сейчас встретится целая армия, то он, ни мгновения ни колеблясь, порвёт их всех на части голыми руками.
Красные глаза его, казалось, разгорались в темноте, подобно тлеющим угольям, всё сильнее и сильнее, до тех пор, пока не вспыхнули ослепительно, так что Иннин пришлось заслонить глаза рукой.
А когда она отняла ладонь от лица, то увидела, что впереди и позади него и неё, их обоих, ярко пылает огонь, с безудержным ликованием набрасываясь на стены, потолок, шторы, лестницу…
— Пожар! — закричала в испуге Иннин, не составляя себе труда задуматься, откуда здесь могло взяться пламя, хотя ещё мгновение назад не было ни одной искры.
Хатори, не обратив ни малейшего внимания на её крик, развернулся и пошёл прочь.
В какой-то момент Иннин пришло в голову, что это, быть может, иллюзия, как когда-то в магазине шёлковой ткани, но пламя с шипением карабкалось по стенам, разбрасывая во все стороны искры, и от чёрного дыма, клубами повалившего из окон, слезились глаза и першило в горле.
Иннин схватила мать за руку и потащила её прочь из горящей комнаты. Но ещё до того, как им обеим удалось нагнать Хатори и выбраться в сад, Иннин вдруг поняла кое-что, что заставило её заледенеть.
— Где ребёнок?! — закричала она. — Он был у тебя на руках! Куда ты дел ребёнка?! Где наш сын?!
Хатори обернулся и посмотрел на неё неузнающим взглядом.
— Не знаю, — с чудовищным безразличием сказал он. — Не помню.
— Ты… ты демон! — вырвалось у Иннин, оцепеневшей от ужаса.
И тогда он ответил:
— Да. — И губы его искривились в какой-то злой и насмешливой полуулыбке.
Пламя, успевшее за считанные минуты добраться до последнего этажа дома, охватило крышу, и сверху на них с треском посыпались доски пола, обрывки тряпья, горящая бумага. Сыплющиеся искры попали на одежду Хатори, и она загорелась, но он не обратил на это ни малейшего внимания. Лишь тогда, когда пламя целиком охватило его левую руку, он заметил его и с лёгкостью сбил свободной рукой. Рукав его обгорел до самого плеча, однако на коже не осталось ни одного ожога, ни единого следа.
И тогда Иннин вспомнила момент огненной казни, не причинившей Хатори ни малейшего вреда, и, наконец, поняла, что господин Астанико не имел к этому «чуду» никакого отношения. Поняла она и многое другое: неестественное равнодушие Хатори к собственному сыну и ко всем людям вообще, его провалы в памяти, его безразличие к чужим толкам и законам, установленным богами и людьми. Она поняла, что даже в моменты страсти, когда он казался ей самым чутким и ласковым любовником на земле, в глубине души она чувствовала его безразличие, его отчуждённость. Что его нежность была лишь бледным подобием истинного чувства, и что направлена она была не на неё, а на то отражение, которое он видел в ней. Отражение единственного существа, которое, по какой-то невероятной прихоти судьбы, занимало все мысли демонского отродья, порождения Огненного Мира…
И в этот момент что-то случилось с самой Иннин, и мир вокруг неё перестал существовать. Она позабыла и о Хатори, и о Хайнэ, и даже о своём сыне: единственное, что оставалось — это была сила стихии, огненное море вокруг неё, которому она должна, обязана была противостоять, выполняя свой долг и своё назначение, защищая то, что ей было поручено защищать.
Огненные волны схлестнулись с пенным валом воды; ливень обрушился на них с небес, однако не смог загасить.
Иннин набросилась на Хатори, и если бы кто-то мог видеть их в этот момент, то не смог бы сказать точно, что происходит между ними: смертельная схватка, какой-то дикий, красивый танец, или же любовное соитие.
Но всё же это была битва, не на жизнь, а на смерть, и оба стремились убить друг друга, как прежде стремились защитить.
И посреди этого первозданного хаоса, схлестнувшего две вечно противостоящие друг другу стихии, среди безмолвного небытия, среди яростного рёва пламени и не менее яростного шума воды, с громом гигантского водопада обрушивающейся на огненное море, Иннин услышала крик ребёнка.
Это было то, что заставило её остановиться.
— Подожди!.. — закричала она. — Это не то, что мы должны делать… Мы не должны тратить время на сражение друг с другом…
Рёв стихий прекратился.
Иннин вынырнула из него, как могла бы вынырнуть из-под воды, и упала, обессиленная на траву.
Земля была мокрой и влажной от только что пролившегося дождя; огромный дом Санья догорал в темноте, и балки сыпались из-под охваченной пламенем крыши. Где-то вдалеке кричал ребёнок.
Преодолевая шум крови в ушах и раздирающую боль в груди, Иннин вскочила на ноги и бросилась на этот крик. Почти ничего не видя, ослеплённая заревом пожара, превратившим ночь в день, она упала на колени и принялась вслепую разгребать упавшие балки, и нашла под ними своего сына, целого и невредимого, и только испуганно кричавшего.
Рыдая, она прижала его к груди.
— Мама тебя никогда не оставит, никогда… — плакала она, уже зная, что говорит прямо противоположное тому, что собирается сделать.
Несколько минут спустя она вытерла слёзы, поднялась на ноги и вернулась к Хатори. Тот стоял посреди сада в обгоревшей одежде и смотрел, как на его глазах рушится на землю огромный дом Санья, в котором он провёл семь с половиной лет жизни.
— Какая невероятная ирония судьбы, — проговорила вдруг госпожа Ниси, обессилено упавшая на землю и так же не отрывавшая взгляда от пожара, расцветившего ночь огненно-алыми красками. — Всё началось с наводнения… в тот день разлились реки, сделавшие дороги непроходимыми, и благодаря этому я нашла тебя. И вот теперь всё заканчивается огнём.
— Я благодарен вам за всё, что вы для меня сделали, — сказал Хатори. — Сегодня мы расстаёмся навсегда.
Иннин подошла к нему, стараясь подавить дрожь борьбы и ненависти, инстинктивно поднимавшуюся внутри неё.
— Поехали, — сказала она. — Поехали в Аста Энур и сделаем то последнее, что нам осталось сделать вместе.
Она отдала ребёнка матери, которая поехала вслед за ними в экипаже, и села позади Хатори верхом.
И когда он хлестнул лошадь, и они вдвоём с Иннин понеслись сквозь темень безлунной осенней ночи, она прижалась лицом к его спине, обнимая его, и заплакала, потому что он всё же был дорог ей, как была дорога та иллюзия спокойного, тихого счастья, которое им довелось испытать вместе.
Потому что он по-прежнему оставался отцом её ребёнка, маленького Санья, рождённого от противоестественной связи жрицы-клятвопреступницы и её названного брата, демона Подземного Мира в человеческом обличье.
Потому что Иннин любила своего сына и хотела смотреть, как он растёт.
Ей вспомнились вдруг все прежние метания и исступлённые мольбы к Богине о том, чтобы та открыла ей её предназначение.
Теперь это предназначение было ясно, но цена, которую пришлось заплатить за это знание, оказалась выше, чем Иннин могла себе представить.
И всё же это знание наполняло её, заставляя чувствовать себя стрелой, летящей сквозь темень ночи к тому, что было предназначено ей с самого начала, что было её судьбой и смыслом её существования, что было целью, положенной ей Богиней.
И горечь и счастье смешивались в ней, как смешивались в воздухе разные ароматы — запах гари, сырость дождя, благоухание роз.