Андрееву бросилась в глаза одинокая фигура партизана, сидящего поодаль на пеньке. Чудилось в ней что-то отрешенное и грустное. Партизану, видимо, перевалило за пятьдесят. Поношенный пиджак перепоясан брезентовым поясом и перекрещен пулеметной лентой, как у матроса-красногвардейца. Вместо левой ноги торчала деревяшка, ловко привязанная сыромятными ремнями к культе. Партизан докуривал «козью ножку». Как потом Андреев узнал, табачок выпросил у Мишки Качанова. От едучего дыма щурил глаза и с любопытством поглядывал на гвардейцев.
— Послушайте! — позвал его Андреев. — Где тут вода?
Партизан положил винтовку, которую до этого держал меж колен, на землю и встал.
— По этой тропке иди, — начал он объяснять, жестикулируя. — И никуда не сворачивай. И будет там ключик.
Еле заметная тропка змеилась по вырубке и пряталась в сосновой чаще.
— Дай схожу, сержант, — вскочил Мишка Качанов.
— Ладно, я сам, — и Андреев, забрав два котелка, направился по тропинке в лес.
Кто проложил эту тропу? Чья она? Топтали ее немецкие кованые сапоги? Или на этой тропе, подстреленный вражьей пулей, истекал кровью партизан? Возможно, сохранилась она с мирных времен и фашисты сюда не смеют сунуться?
Идет Григорий по незнакомой тропинке настороженно, отвык от леса. Больше всего приходилось мотаться по степи. Пахло сухими опавшими колючками и смолой. Сквозь сплетения ветвей процеживаются тоненькие столбики солнечного света. Новое, неизведанное чувство приподнятости и грусти охватило Григория.
Миновав мелкий сосновый лесок, Андреев очутился на полянке, залитой солнцем. Не сразу обратил внимание на девочку, которая стояла на тропинке и смотрела на него. На ней мешковато сидело поношенное платьице и трудно было определить, какого оно цвета. Видимо, сшито из когда-то белого парашютного материала. Русые волосы давно не знали гребенки, скатались в змейки.
Много повидал Андреев детей на горьких тропах войны. Но увидев эту девочку, вздрогнул. Лицо ее распухло, казалось недетским. Распухли ноги и руки. Сквозь узенькие щелки глядели на Андреева внимательные, удивительной синевы глаза. Не бойкие, не любопытные, а по-взрослому внимательные и неподвижные.
Григорий сначала и не сообразил, почему так опухла девочка. Мимоходом подумал, что, видимо, она больна водянкой. Но заметив в руке темно-синюю ягоду-черничку, увидев, что губы и щеки вымазаны черничным соком, даже охнул от догадки — девочка опухла от голода. Ходит по лесу и собирает ягоды, потому что есть больше нечего.
Девочка смотрела, смотрела на незнакомого солдата своими неподвижными синими глазами, а потом тихо спросила;
— Ты кто?
— Я сержант.
— Полицай?
— Нет.
— У тебя сухарик есть?
Про сухарик спросила с безразличием, наперед зная, что ей откажут, но именно это безразличие потрясло Андреева.
— Есть! — торопливо прошептал он. — Есть у меня сухарик! Жди здесь, ладно? Я быстро!
— Не обманешь?
— Что ты! — крикнул Григорий и со всех ног бросился обратно, позабыв про воду. Бежал и думал только об изуродованной голодом девочке. Многое пережил сержант за эти годы. Видел детей убитых, изможденных голодом — в чем душа держалась, видел плачущих от ран, онемевших от ужаса. Но опухшего от голода ребенка встретил впервые. На водянистом лице только синие глазенки сохраняли признаки угасающей жизни. «Я ей отдам все, пусть ест, я как-нибудь выдюжу», — лихорадочно думал Григорий, торопясь к своим.
Вот знакомая вырубка, одинокая сосна. Григорий невольно замедлил бег. Возле сосны толпились женщины. Было их, наверно, не меньше пятнадцати. Сбились в тесную кучку. Возле них прыгал на деревяшке партизан, что-то сердито кричал, потрясая над головой винтовкой. Ишакин прижался спиной к сосне и смотрел на происходящее хмуро, с досадой и жалостью. Качанов опустился на колени и, торопливо развязав вещевой мешок, запустил в него обе руки. Он вытащил пригоршню сухарей и опять вскочил на ноги. У Андреева снова больно сжалось сердце. Женщины были опухшие, как и девочка, оставшаяся ждать его на поляне. И если голод, изуродовав тело девочки, не смог окончательно погасить в ее глазах искорок, то в глазах женщин застыло равнодушие ко всему, в них не было жизни. И даже тогда, когда Мишка совал им сухари, глаза их не оживились, они не радовались, в них начисто исчез интерес к жизни.
Колченогий партизан кричал:
— Поимейте совесть, бабоньки! Это же бойцы Красной Армии, им завтра в бой, а они будут голодные. Не берите у них ничего!
Мишка лихорадочно совал сухари в отекшие руки женщин и бормотал: