...Размеренно шагает лошадь, у нее глухо екает селезенка. Пахнет конским потом. Сырой туман стелется но ложбине, в небе невидимый гудит самолет. Слева за лесом то и дело вспыхивают и гаснут огни ракет — там оккупанты.
Анюта идет следом за лошадью и мысли ее далеко отсюда. Думает про Федю-разведчика, про Старика, про свою подругу Нинку.
Порой Анюту клонит ко сну, и она подремывает на ходу — чему только не научишься при кочевой жизни.
В ОДИНОЧЕСТВЕ
1
Лукин без страха и подумать не мог, чтобы с ним было, если бы невзначай не набрел на Ольгу. Девушка она, по всему видно, решительная. И коль взялась помогать, то на полпути не бросит.
Оля пропарила Лукину ушибленную ногу в густом отваре трилистника. Из сенок принесла бутылку с мутной, дурно пахнущей жидкостью и, намочив его тряпку, приложила к пятке. В нос шибануло резким запахом, похожим на запах нашатыря.
Лукин зажал нос. Оля улыбнулась:
— Это настой из муравьев. Помогает, — и поспешила заверить:
— Правда, правда.
Затем укутала ногу в шаль.
Отец следил, как дочь нянчится с солдатом, которого неизвестно где подобрала. Когда она закончила перевязку и, убрав в сенки бутылку с настоем, вернулась в избу, отец сказал так, будто Лукина не было:
— Чего с ним нянькаешься? Откуда такой выискался, знаешь? Кого пригрела, знаешь?
Оля промолчала. Открыв крышку подполья, опустилась вниз и чиркнула спичкой.
Лукина замечание хозяина обидело:
— Меня пригревать не надо.
— Оно и видно, — ехидно возразил хозяин. — Недаром на Ольке верхом приехал.
Оля вылезла из подполья и обратилась к Лукину:
— Я постелю там, хорошо? В избе опасно, к нам чужие заходят.
Ее решительная независимость от отца и то, что она обращается к Юре запросто, будто они знакомы давно, согревала Лукина, и девушка делалась еще ближе. Ему в Ольге нравилось положительно все — и толстая коса за спиной, и темные полукружья бровей, и эта милая озабоченность, и румянец на лице. Близкая и понятная. Лукин удивлялся, как это он не робеет в ее присутствии.
— Жоржик узнает, он тебе устроит, — не унимался хозяин. — Не было печали, сама привела, накачала заботушку. От Жоржика теперича прячь его. Жоржика не знаешь?
— Моя забота, — отмахнулась Оля от отцовского брюзжания, и брови нахмурила. Она и брови по-особому хмурит — сердито и мило.
— На осину-то и меня заодно с тобой вздернут. Неохота на осине-то болтаться, знаешь?
— Могу уйти, — сказал Лукин.
— Куда же? — улыбнулась Оля и сразу обезоружила. — Не обращай на него внимания. Ворчит, страшные слова говорит, а сам добрый.
— Много у хорька доброты, — пробурчал хозяин, захлопнул у печи отдушину, и вместе с табуретом подвинулся к столу. Оля сняла с вешалки старенький тулуп, бросила в подпол, с кровати взяла подушку и спустилась вниз, чтобы сделать постель.
— Боишься, хозяин? — усмехнулся Лукин.
— Нешто ты храбрее меня? На словах-то храбрые. Помню, в сорок первом драпали без портков, а кулаками махали: мы ему покажем. Два года показываете. Тоже, поди, драпал?
— Не успел.
— Мне моя жизня не надоела, хотя она и жестянка, будь проклята. Картопь да самосад — вся-то радость. Ведь она какая, жизня-то? Сам по себе, ни нашим, ни вашим. Немец лютует, орет — красным помогал? Не помогал. Поорут, поорут не тронут. Красные спросят — немцам помогал. Боже упаси. Стало быть, и красные не тронут. А тут тебя Ольга подобрала. Кумекаешь?
— Я и не то кумекаю, — зло возразил Лукин: не нравился ему Ольгин отец, такого за глотку возьмут — выдаст, свою дочь родную выдаст, не то что чужого. — Плохие слова говоришь. И не пойму откуда только берутся такие, как ты?
— Тут и понимать нечего, — не обиделся мужик. — Жизня рожает. Не мать родна и не тетка — калачики есть живо заставит.
— Немцы за такие рассуждения медаль могут дать, за то, что не мешаешь им жить.
— Я ведь, милок, красным тоже не мешаю, знаешь?
— Красным, — передразнил Лукин. Он не переносил, когда русские своих же называют «красными», вроде бы открещивались от них: есть красные, есть фашисты, а я сам по себе.
Из подпола вылезла Оля:
— Можешь отдыхать. Наспорились? Тятя задирать любит.
— Не по правилам задирает.
Не столько отдохнешь, сколько терзаться будешь. Залезешь в подвал, как в западню, — и живым не выберешься. Оля, положим, своя, наверно, комсомолкой была, на нее можно положиться. Ко мне относится хорошо. Зарделась, когда поймала мой взгляд. Не хватало еще, чтоб я влюбился в нее. А что? И влюблюсь...