Такой же часовой меряет площадку размеренными шагами и на том конце моста. Без гармошки. Что-то насвистывает, вроде бы знак дает — я тут, все в порядке. Тоже жду не дождусь смены.
И не дождется. И тот и этот больше не пойдут спать.
Хлопцы из третьей роты упрямо продираются через завал. Они торопятся, надо успеть снять часового до того, как начнется бой на станции, а он должен начаться с минуты на минуту.
Андрееву зябко от ожидания. Нервы напряжены до предела. Глубоко вздыхает Мишка Качанов, толкает локтем Ишакина и шепчет насмешливо:
— Ухо давишь?
— Иди ты! — зло шипит Ишакин и одними губами ругает Мишку непечатными словами.
Марков лежит возле Григория, невозмутимый и вроде бы совсем спокойный, кусает травинку и выплевывает. На корточках поодаль сидит Васенев, смотрит в сторону моста, фуражка сбита на затылок. Чувствуется — переживает лейтенант. Это для него первое настоящее дело. Но держится хорошо, не суетится, не мешает никому.
Смельчаки опоздали. На станции гулко и раскатисто ухнул первый гранатный взрыв на секунду раньше, нежели они успели снять часового. Уже приготовились к решающему прыжку — и этот взрыв. Тогда пустили в ход автоматы. В бункере смена, оказывается, не спала, готовилась к наряду, врасплох ее застать не удалось. Завязалась отчаянная перестрелка.
На станции гремел бой. Трассирующие пули суматошно носились туда-сюда, словно взбесились разноцветные светлячки.
Третья рота торопилась преодолеть завал, чтоб смять сопротивление охраны и расчистить дорогу подрывникам.
Васенев тихо подгонял своих. Жерди, на которых несли связки тола, выкинули, они только мешали. Качанов взвалил сорокакилограммовую связку на плечо и полез через сучья и стволы. От неловкого движения связка потянула его вниз, и Мишка неуклюже завалился между стволов, зашипел на Ишакина, будто в Мишкиной беде виноват был он:
— Чего разинул — помогай!
Ишакин подхватил связку и сам полез с нею вперед, а Мишка кое-как вылез из дьявольского колодца и заторопился за Ишакиным.
Пули цвикали над головами, а трассирующие пролетали красиво: так и поймал бы их в пилотку. Андреев больно ушиб ногу о сучок. Пуля жихнула по сосновой шершавой коре, и от коры во все стороны полетели колючие пылинки. Одна попала в глаз и мешала смотреть. Андреев покрутил головой, туго сжимал и разжимал веки, выжал слезы. Они и смыли пылинку.
С той и с этой стороны моста перестрелка крепчала.
Подрывники спрятались в воронке под насыпью и ждали, когда автоматчики выкурят из бункера фашистов и проложат путь к мосту.
Мишка жарко задышал совсем рядом:
— Разреши, сержант, а? Туда, с автоматом? Помочь!
— Лежи, помощник.
— Разреши, сержант? Там бой идет, а мы, как кроты, прячемся.
— Значит надо.
— Герой, — усмехнулся Ишакин. — Чихал бы в тряпочку, и ладно.
— Молчи! — обиженно огрызнулся Мишка. — Душа в пятки, а кальсоны выжимать пора, да? К земле жмешься!
Мишка еще что-то ворчал, но ему никто не отвечал, даже Ишакин.
А вокруг творилось невероятное. Трещали беспрерывно автоматы, гулко ухали гранатные взрывы, такали заливисто пулеметы, гулко стегали воздух винтовочные выстрелы. Крики, стоны. Над станцией полыхал пожар, багровый трепетный свет накалил темноту, и она нехотя раздвинулась. Ало горело небо.
И вдруг совсем близко, на самом скосе насыпи громко лопнула граната, брошенная немцами из бункера. Комья земли и песка полетели в саперов, но вреда никакого не причинили.
Марков лежал на животе у основания насыпи и внимательно вслушивался в грохот боя, будто слушал концерт, в котором хорошо разбирался. А Григорий чувствовал себя не в своей тарелке — томило бездействие. Кругом грохочет бой, умирают люди, а они притаились в этой воронке, словно последние трусы. Мишку Качанова можно понять.
Но это чувство ложное, нельзя ему поддаваться.
У каждого своя задача и свое место. Стрелки с боем возьмут мост, подрывники уничтожат его. Если же кинуться сейчас в пекло и минерам, как хотел Мишка, можно погибнуть, и тогда некому будет взрывать мост. Тогда зачем столько жертв, чтобы смести охрану?
Григорий вслушивался в грохот боя на станции. Ничего себе тарарам подняли! Марков спросил:
— Разбираешься в этой музыке?
Андреев пытался определить, что к чему, где наши, где немцы, но с непривычки это было трудно. Ответил: