— Прости, сержант, малость погорячился.
Ишакин метрах в двадцати прятался за елью, с опаской выглядывал из-за нее — не целится ли в него Рягузов? Возвращаться не решался.
— Давай-ка, Алексей Васильевич, уведем козленка на луг и отдадим женщине.
Развязали козленку ноги, намотали веревку на шею и повели. На отдалении следовал Ишакин.
Женщины на лугу не оказалось. Что она должна там делать без козы? Как лучше — просто отпустить козленка или же привязать к колу? Договорились — отпустить. Андреев снял веревку, взял козленка на руки и спустился вниз, к реке. На большаке двигались машины, брели солдаты. Рягузов предостерег:
— Поаккуратнее будь.
Андреев, не разуваясь, одолел речку вброд, спустил на землю козленка. Тот смешно подскочил и остановился, уставившись на Андреева. Вроде бы хотел спросить: ну, а дальше что?
— Удирай, пока не поздно, — усмехнулся Григорий и вдруг, хлопнул себя по колену, выдохнул: — Марш! — и притопнул ногой.
Козленок отпрыгнул, мемекнул и направился к месту, где всегда пасся. Андреев вернулся к Рягузову.
— Слава богу, — обрадовался Алексей Васильевич. — Боялся за тебя. Эвон их сколько прет по большаку, а ты на виду. Долго ли до беды? Потерь нет, можно и домой.
Андреев вылил из сапога воду, выжал брюки, и они двинулись в путь.
Потерь нет, усач прав, но не совсем. Потери были. У Андреева. Пострашнее физических. Сержант потерял Ишакина. Рядом будет жить и воевать человек, которому не верил, на которого не надеялся.
Возвращались в лагерь вдвоем с Рягузовым и всю дорогу молчали. Но Андреев спиной чувствовал, что следом, поотстав, плетется Ишакин. Боится, что у Алексея Васильевича может повториться вспышка гнева. Про сержанта знал наверное — при всех грехах за оружие хвататься не станет. Усач бешеный, теперь видно, что лесной человек, хотя тихоней притворялся. Верно подмечено — в тихом омуте черти водятся. Но, возможно, Ишакин не побоялся никакой вспышки, а просто плевал на происшедшее? Едва ли. Вон как сиганул, когда Рягузов схватился за карабин, да еще заверещал зайцем.
Может быть, совесть заговорила? Кается, что украл козленка, что так разговаривал с Рягузовым. Столько бок о бок вместе прослужить, столько из одного котелка съесть каши — и никакого в душе следа?
Васенев еще не вернулся. О выполнении задания сержант доложил комбригу. Давыдов поблагодарил за хорошую службу. Вернувшись к себе, Андреев, нахмурившись, приказал Ишакину:
— Снять гвардейский значок!
Когда значок был откручен, взял его и спрятал в полевую сумку. Лег на спину, заложил руки за голову.
Вечер хмурился. Серые рыхлые тучи заволокли небо. По верху куролесил ветер. Вершины сосен качались и нудно, однотонно гудели, словно где-то недалеко падал маленький, но шумный водопад.
Допек Ишакин Алексея Васильевича. Застрелил бы Ишакина, если бы не помешать ему. Обиды много накопилось. Обида за поруганный край, за то, что матери и жены беззащитны, обида за тех, кто этого не понимает, у кого нет кровоточащих ран на сердце. Обида на таких своих, как Ишакин, которые вместе воюют, а вот боли на сердце не имеют и запросто могут отобрать последнюю козу, последний кусок хлеба у беззащитных и без того обездоленных.
Что делать ему, Андрееву, с Ишакиным? Ладно хоть дело далеко не зашло, украденное возвращено. Посадить под арест? Но какое это имеет значение здесь, в отряде? И где тут держать под арестом? Всыпать на всю катушку нарядов вне очереди? Обрадуется — не нужно ходить на задания, подвергать себя смертельной опасности.
— Что же делать?
Кто-то опустился рядом. Григорий повернул голову — Ишакин. Сидит, поджав колени к подбородку, уставился впереди себя. Нет нагловатого выражения на лице. На лбу в глубоком раздумье собраны морщины. На правой стороне груди заметный след от значка — овал и дырка.
— Сержант, а сержант, — позвал Ишакин.
Андреев рывком поднялся, тоже сел и принялся скручивать цигарку, не глядя на солдата.
— Не сердись, сержант.
Андреев сосредоточенно скручивал цигарку, ждал, что еще скажет Ишакин. Но тот молчал.
— Разве я сержусь? — наконец отозвался Григорий. — Я тебя вычеркнул из своих списков.
— Как вычеркнул? — испуганно повернулся Ишакин.
— Долго объяснять и не поймешь.
Зачем объяснять ему, что есть у Григория памятный список, занесенный не на бумагу, а на само сердце. Из списка безжалостно вычеркнут дезертир Шобик, но в нем вечно останутся живыми Семен Тюрин, капитан Анжеров, Микола и даже безвестный старшина, который, уйдя из тюрьмы, не перекинулся к немцам, хотя и имел обиду на советскую власть, но прибился к своим и погиб, добывая в бою оружие. Зачем нужно объяснять это Ишакину?