Андреев примостился в сторонке, чтоб написать в газету. Хотелось написать с подъемом, чтоб слова волновали, чтобы разбередили сердце даже самого унылого. Но не клеилось. На ум приходили обыкновенные слова, ничего взрывного в них не таилось. Хотелось написать о том, что в отряде подобрался замечательный народ. Храбрые, отчаянные ребята, уже показали противнику свою силу и еще покажут! Фашистов хотя и много, хотя они и вооружены до зубов, все равно они боятся нас, потому что они разбойники, грабители, а грабители всегда боятся правосудия. Открытого боя не переносят. Вчера сунулись и получили по зубам, всегда так и будет. Самое трудное позади. Скоро доберемся до своих — недалеко уже, надо приложить последнее усилие.
Как бы мучительно с непривычки ни писалось, Григорий одолел эту трудность. Написанное отдал Феликсу. Тот, прочитав, сказал:
— Неплохо. Можно кое-где поправлю?
— Конечно!
— Карикатуру можно? Шобика хочу высмеять.
Шобик, услыхав, сел и возразил:
— А что я сделал?
— Рисуй, — разрешил Андреев, — да похлеще.
— Что я такое сделал? — ныл Шобик. — Чего вы от меня хотите?
— Ты откуда такой взялся? — спросил Андреев: или притворяется простачком, или действительно недоумок, придурковатый? Нет, не придурковатый. В серых глазах затаилась злая хитрость. Феликс его раскусил правильно.
— А что?
— Спрашиваю — отвечай!
— Смоленский я.
— По-моему, смоленские от тебя откажутся.
Шобик взглянул на Андреева быстро и так же быстро отвел глаза. Опять лег, протянув:
— Не откажутся.
Через час листок был готов. Феликс сделал второй экземпляр. Один остался у Феликса — он взялся наблюдать, чтобы передавали по цепочке. Другой экземпляр пустил по рукам Андреев.
Немного погодя Григория разыскал Игонин, запросто, как раньше, хлопнул по спине:
— Молодец, Гришуха! Я всегда говорил, что ты башковитый! Талант! Кто это тебя надоумил написать листок? Сам? Определенно талант!
— Читал?
— Я? Нет, где там! До меня очередь не дошла. Погляди на ребят — заулыбались! Здорово Шобика пропесочили. Кто рисовал?
— Феликс.
— Ах ты, дьявол возьми! Он начинает мне нравиться!
Андреева согрела грубоватая похвала Игонина.
Один вернулся в сумерки: солнце спокойно нырнуло за горизонт, и мир погрузился в синюю дымку. Парень был доволен самостоятельной вылазкой. Его так и распирало с ходу рассказать о виденном. Но мужественно сдерживался. Сначала обулся, опоясался ремнем, приладил пилотку, вернул Игонину пистолет и только после этого раскрыл небольшую, завернутую в тряпицу посылку. То была фуражка с красным околышем.
— Вам, товарищ командир.
Игонин обрадовался. В деревне достал замасленную, замызганную пилотку, да и та мала была: еле держалась на макушке. Примерил фуражку: будто на него шили.
— Спасибо!
— Это дед подарил. Какой-то командир оставил, когда наши отходили. Разрешите доложить?
— Давай.
— Добрался до деревни свободно, — начал Олин. — Гляжу — ни души! Ни-икого! Я к хате, а там здоровенный кобелина. И на меня. Я за пистолет. Хотел расколоть ему черепок. Но тут вышел из хаты дед. Уставился на меня, я на него.
— Ты к делу, и покороче, — перебил Игонин.
— Пусть, — улыбнулся Андреев. — Рассказывай, рассказывай.
— Я говорю: «Дед, немцы есть?» А он отвечает: «Немае, немае германа». Зову деда в хату, неудобно торчать на улице. Узнал: немцев в деревне нет, но по большаку ездят постоянно. Проводником пойдет сам.
— Добре!
— Товарищ командир!
— Что еще?
— Там пленных привели.
— Каких?
— Наших. Немцы привели. В амбар на ночевку загнали.
— Эх ты, разведчик, — не удержался от упрека Игонин. — С этого и начинать следовало!
— Вы ж о проводнике...
— Ладно, ладно. Немцев много?
— Взвод будет. Наших человек пятьдесят.
Игонин взглянул на Андреева:
— Что, Гришуха, бьем?
— А вдруг...
— Ерунда! Хуже того, что было, не будет. Огнем нас уже опалили, мы теперь огнеупорные. Будь здоров!
В сумерки Олин вывел отряд на околицу. Там залегли, вызвали деда. Он явился готовый в далекий опасный путь: в длиннополом пиджаке, с котомкой за плечами, с батожком в руке. Узнав, что бойцы хотят сначала освободить пленных, а потом уже отправляться в дорогу, перекрестился и произнес:
— Божье дело.
Потом отозвал Игонина в сторонку и сказал, что его хотят видеть «цивильные паны».
— Какие еще паны? — нахмурился Петро.
Дед ничего толком объяснить не мог или не хотел, твердил свое.