– Послушайте, Николай, а вы семечки любите грызть или щёлкать?
– Ну вот, началось, я этих шуток ещё в школе успел налузгаться вволю от однокашников, потом в институте, на работе щас вроде посерьёзнее люди, а вас как величают?
– Варвара Семёновна.
– Не может быть! Я бы никогда не сказал.
– Что это вдруг, да сразу так! – сжигая глазами.
– Не похожи! Зуб даю!
– Ну-ну, мальчик, не фантазируй, наливай лучше, похожа, не похожа, много ты понимаешь.
– Мальчик, ну какой я вам мальчик, – обиженно пробормотал Николай.
– А что, Семечкин, может, и вправду ты девочка! – захохотала она.
– О, мы уже на ты!
– Давно, инженер, очнись!
– Да я больше чем уверен, Варвара Семёновна, что мы с вами одногодки.
– Неудачный комплимент, ты ещё возраст у меня спроси, джентльмен хренов.
– А давайте лучше тост о любви, – Николай Семечкин взял бокал и торжественным голосом, театрально подняв правую руку вверх, процитировал: «Опасней и вредней укрыть любовь, чем объявить о ней».
– Ой, Семечкин, ой не могу, ты мне Шекспира цитируешь, как красиво! Наверное, всем женщинам одно и то же рассказываешь, да, недооценила тебя, мальчик, недооценила!
– Напрасно смеётесь, Варвара Семёновна, а вы вот любили? Были ли вы любимы в своей жизни?
Её порозовевшее от водки лицо стало серьёзным, серые глаза увлажнились, она взяла со стола стакан, залпом, по-мужицки, опрокинула его внутрь, вынула сигарету, постукивая ею по пачке, закурила, жадно затянувшись, выпустила из сочных губ облачко сизого дыма и задумчиво произнесла:
– Любила ли я?
Тем тоном, как она произнесла это, её манера своеобразно держать в руках сигарету, аккуратно стряхивая пепел в баночку, та грустная женственность, которая внезапно появилась в ней от нахлынувшей на неё печали, навеянной воспоминаниями, привели его в умиление. Окончательно потеряв голову, он подсел к ней и осторожно обнял за плечи. Она не оттолкнула его, но и не приблизилась, а продолжала задумчиво курить. От её волос приятно пахло фруктовым мылом, от тела шёл лёгкий запах «Красной Москвы». Он с восторгом смотрел на неё, на её худые коленки и полные бёдра под юбкой, в нём просыпалось желание, он настолько осмелел, что даже захотел воспользоваться этим сладострастным мгновением, овладеть ею, но властный голос мгновенно оборвал розовые грёзы новоиспечённого инженера.
– Семечкин, руки убрал и сел на место, сатир-неудачник, – фыркнула она.
– Сатир был старый, а я молодой и красивый, – попробовал отшутиться он.
– Вот именно, что молодой, – отрезала она и так же задумчиво продолжила: – Он был женат, трое детей, но когда любишь, разве это важно?
– Неважно, – быстро подтвердил Семечкин, кивая головой в знак согласия.
– Два года длился наш роман, два года жизни псу под хвост, никогда себе этого не прощу, – встряхнув головой. – Эх, что-то я разболталась сегодня, к чему бы это.
– Ничего так не смущает женщину, как просьба вкратце рассказать про свою любовь, – тупо помотал головой он.
– Послушай, Семечкин, не гунди, философ хренов, а не лечь ли нам спать, поздно уже.
– Обиделись, Варвара Семёновна, а я не хотел вас обижать.
– Знаю, потому и не злюсь, гаси свет и отвернись.
– Я могу и выйти, – любезно предложил он.
– Ну так выйди, – раздражённо, – твою медь!
Выйдя в узкий коридор вагона, Николай подошёл к открытому окну и высунул потяжелевшую от водки голову. Встречный поток воздуха раздул его щёки, зашёл в ноздри, больно кольнул пылью по глазам. За окном дышала свежестью летняя ночь, с огнями неизвестных городов на размытом горизонте, мерцанием далеких звёзд, блестящим рожком луны. По коридору влево кто-то храпел, где-то смеялись, и всё это под бесконечный такт стучащих колёс по рельсам. На душе было тревожно, похоже, он был неравнодушен к ней, нет, конечно, это не была любовь, скорее всего, чувство, напоминающее увлечение, в ней было что-то притягательное, женственное и в то же время беспокойно настораживающее, порой она вызвала жалость к себе и в то же время её отталкивающее высокомерие, насмешки, грубые шутки, отдающие солдафонством.
Загадочная женщина, подумал он, и ему по-мальчишески стало тепло, приятно. Не прошло и двух минут, как он вышел из купе, а её образ уже стоял перед глазами, её улыбка, красивое лицо, как выразительно она произнесла: «Любила ли я?» Ему стало очень жалко её, аж сердце защемило. Настрадалась, наверное, в жизни, бедняжка, нахмурившись, подумал он. Николай Семечкин был готов отдать своей полжизни, лишь бы не видеть грусти в её глазах, он готов был сделать её самой счастливой женщиной на свете, но не знал как, искренне сожалел о своём вопросе про любовь, раскаивался, что причинил боль нахлынувшими воспоминаниями.