Примечание «кассета» обозначает следующее: практически все произведения, которые я играла, предварительно были выучены мной по магнитофонной записи. В исполнениях преимущественно великих пианистов, если говорить о серьезном репертуаре – Корто, Шнабеля, Микеланджели, Рихтера. Поэтому, когда я садилась разучивать материал, процесс шел интенсивно – ведь мелодия и гармония были мне знакомы. Многое я подсознательно копировала.
Приблизительно подбираясь к знакомым очертаниям музыки, мне было некогда вгрызаться в фактуру, а отец не замечал неточности в силу вышеизложенных особенностей своего музыкального образования и не «заточенного» слуха. При этом он мог брать аккорды из трех-четырех нот и улавливать ошибки в отдельных звуках, а не в цельной музыкальной ткани. Услышать одну ноту, спеть, назвать, затем другую, аккорд целиком: слуховые упражнения были постоянной практикой. Ритм отстукивался по любой твердой поверхности, мелодия перманентно напевалась – разделения на музыку и жизнь не было.
Обнаруживались и свои недостатки – учитывая катастрофически быстрый темп освоения программ и то, что в основном я занималась сама или с отцом, без догляда профессионала, часто заучивались неверные ноты, неполные аккорды, чем дальше, тем больше. Феерически трудные для моего возраста куски я самовольно облегчала – например, октавы с «начинкой» игрались без оной, а иногда и вовсе аннигилировались, и таких вольностей я себе позволяла немало, что впоследствии вызывало бурное негодование музыкальной общественности. Отец этой кастрации не замечал, с пеной у рта доказывая злопыхателям, что я играю все ноты, и более того, эти все – правильные ноты. Довольно остроумно по этому поводу пошутил однажды пианист Овчинников: «У Полины одной половины нот нету, а другая половина не те».
Стахановским следуя заветам, накопление материала шло полным ходом, запоминала я очень быстро, и к восьми годам в моем репертуаре было около десяти часов музыки.
Зимой восемьдесят третьего года состоялся мой первый концерт в Москве, в Литературном институте. Первая рецензия, опубликованная в одной из столичных газет, была выдержана в сусальных тонах советской журналистики:
СКАЗКА, МУЗЫКА, МОСКВА
В литературном институте восьмилетняя девочка, задрав голову, говорила гардеробщице:
– Мой концерт идет два часа. Я играю сонаты Моцарта, прелюдии Скрябина, экспромты Шуберта. А еще я пою и стихи читаю.
Полина Осетинская начала заниматься музыкой два года назад. Ее первым учителем был отец, кинодраматург Олег Осетинский. Четыре месяца назад она поступила в Центральную музыкальную школу, но постоянного педагога у нее нет. Она продолжает заниматься с отцом. Полине с одного месяца давали слушать пластинки. Музыка была строго подобрана.
Мелодическая мысль, как и любое другое сильное впечатление, должна не просто запомниться, но прорасти в душе человека. Разучивая новую вещь, Полина иногда с восторгом кричит: «Папа, я это знаю, я это уже слышала».
Полина поет, сочиняет стихи. Как и все дети, она изрекает парадоксальные истины, рисует красную землю и зеленое солнце. Но самое главное в ее жизни – музыка.
Максим Кончаловский, известный популяризатор музыки и поэзии, говорит о ней: «Я не могу объяснить феномен Полины. Она играет, ошибается, берет фальшивые ноты – никто от этого не застрахован, но девочка тут же ориентируется, продолжает играть. У нее есть связь между пальцами и головой. Наверное, причину успехов надо искать в природной одаренности».
О. Е. Осетинский определяет ее режим дня и систему занятий, выбирает ее репертуар. Я спрашивала Полину: «Если папа хочет, чтобы ты выучила стихотворение, а оно тебе не нравится?» – «Что вы, папе возражать нельзя», – убежденно ответила девочка.
Чтобы снять нервные перегрузки, Полина каждый день пробегает 4–5 километров, ходит на каток, плавает, занимается гимнастикой. Всем этим она занимается с удовольствием. Девочка ставит перед собой все новые и новые задачи: «Хочу сыграть Первый концерт Шопена. И еще ужасно хочу играть на клавесине и органе». Полина играет непростые вещи (О. Осетинский считает, что надо развивать гармонический слух на самых сложных вещах).
«Я играю не потому, что понимаю, а потому, что люблю, – говорит она, – а раз люблю, значит, что-то понимаю». Восьмилетняя пианистка концертирует.
«Я не берусь предсказать будущее юной пианистки, – говорит режиссер М. Мельниченко, недавно закончивший фильм „Полина“. – Я убежден в одном: Полина – это личность».
Сказка, музыка, Москва – прекрасен мир, в котором живет девочка.
Папе возражать было действительно нельзя, это сильно вредило моей внешности.
Мечты о клавесине и органе осуществлялись относительно легко: в какой-то момент мы познакомились с музыкантом Александром Майкапаром, он дал мне несколько уроков, после чего мы сыграли концерт в Гнесинском зале на двух клавесинах. Возможность сыграть на органе представилась в двух латвийских городах – Кулдиге и Цесисе. Полномасштабные концерты с фортепианным репертуаром, только в старинных костелах на органе.
Помимо нагрузок, указанных милой интервьюер-шей, в ассортимент также входили занятия хореографией в кружке Дома пионеров. Как и многие девочки, я бредила балетом и мечтала заниматься им профессионально, поставив себе задачу рано или поздно встать на пуанты. Однажды, вняв-таки мольбам, меня привели в балетный класс хореографического училища, где я тут же начала истошно кружиться. Женщина-репетитор, отлицезрев этот танец нерожденного лебедя, сказала что-то про возраст, конституцию и добавила: кстати, а когда у Полины следующий концерт? Это был приговор, и хотя никто и не думал принимать всерьез мои фантазии, с того момента в графе «серьезный балет» стоял прочерк.
Но на пуанты я к десяти годам все-таки встала, предварительно освоив пять позиций, жете, плие и всевозможные батманы. Мне даже не то купили, не то подарили настоящую пачку, которая очень пригодилась для разнообразных документальных фильмов, которые на пике перестройки снимали американцы. Стоя в первом ряду кордебалета хореографического кружка, я выделывала па, призванные демонстрировать всестороннюю одаренность. Напоминает немного довлатовскую историю про одного знаменитого поэта: согласно ей, в ожидании съемочной группы он гулял по полям Переделкина в шубе, а при появлении иностранцев выпрыгивал голым в снег, и иностранцы восхищенно замирали, не забывая при том щелкать вспышками – вау, настоящий русский медведь!
Ко второму классу отец занялся поисками достойного, по его мнению, педагога, с которым можно было бы разделить бремя моего музыкального воспитания. В высшей степени отвечающей всем его требованиям он счел знаменитого профессора Московской консерватории Веру Васильевну Горностаеву.
Что же ее заинтересовало до такой степени, что она согласилось уделить мне время? В ЦМШ у нее была почасовая нагрузка, но все же основной работой Веры Васильевны были занятия со взрослыми студентами Консерватории.
Решив на сей раз довериться не только своим воспоминаниям, но и памяти человека, сыгравшего в моей истории значительную роль, я посетила на днях профессора Горностаеву в роли заправского журналиста, снаряженная цифровым диктофоном. Как говорится, немного правды спустя много лет.
– Вера Васильевна, как все начиналось?
– Перед тем как мне позвонил Олег Осетинский, я уже слышала твое имя, оно витало в воздухе, многие говорили, что есть такая интересная девочка. Вскоре раздался звонок Олега – он попросил, чтобы я тебя прослушала. Не помню, куда он тебя привел, но помню, что ты действительно мне понравилась: умненькая, с живыми глазками, талантливая. И непохожая на своего отца – он меня как-то сразу насторожил, хотя я не совсем понимала почему.
Вскоре он нанес мне визит с шампанским, вел себя довольно развязно, с моей точки зрения. Я была с ним вежлива, но отметила про себя, что мне никогда не встречались родители, которые бы себя так вели. Он подавал себя не как отец, а как педагог, но на мой вопрос, какое у вас музыкальное образование, ответил – никакого. Это меня сильно удивило. Я – профессионал до мозга костей, я не верю в дилетантизм.