— Не уверен.
— А как мы будем питаться?
— Раздобудем что-нибудь в пути.
— Там нет городов.
— Будут попадаться деревушки и хижины, Дик.
— Нужно будет где-то ночевать.
— Все будет хорошо.
— Но ведь будет очень непривычно, правда? Кругом горы, и ни звука, да и вообще ничего?
— Тебе не будет страшно.
— Я законченный дурак, да, Джейк?
— Нет, конечно.
— Что-то во мне желает этого больше всего на свете, но, с другой стороны, я не прочь удрать, и оказаться на улице с оживленным движением, и, устав до смерти, стоять на раскаленном тротуаре в очереди вспотевших людей, дожидаясь автобуса…
— Не думай об этом.
— Мне бы хотелось стать другим.
— Но с тобой все в порядке.
— Мне бы хотелось научиться любить что-то стоящее, а не цепляться за всякую дрянь.
— Ты как лист чистой бумаги, Дик, и тебе нужны впечатления.
— Мне так хорошо с тобой.
— Это здорово.
— Мне бы хотелось писать, как мой отец.
— Ты бы смог, если бы захотел.
— Не смог бы, Джейк. Я простой, заурядный парень, лишенный силы воли.
— Ты себя не тренируешь. Не знаешь, что такое дисциплина. В тебе многое заложено, но ты слишком ленив, чтобы выявить это.
— Да, насчет лени ты попал в точку, — согласился я.
— Нужно собраться.
— Может быть, я сумею позже, впереди еще столько времени. Сейчас мне хочется просто радоваться жизни.
— Если будешь продолжать в том же духе, то забудешь обо всем, а потом будет слишком поздно.
— Не понимаю, какое это имеет значение. Ведь молодым бываешь всего лишь раз.
— Все так говорят. Ты обнаружишь вдруг, что молодость прошла, а ты так ничего и не добился.
— Если будут такие минуты, как эта, значит, я чего-то добился, Джейк. А еще я ходил на корабле, стоял вахту у штурвала, бродил по Осло и встретил тебя.
— Этого будет недостаточно.
— У меня еще много всего будет в жизни.
— Но только не разменивайся по мелочам, Дик.
— Но ведь то, что сейчас происходит, это не мелочь.
— Так будет не всегда.
— Джейк, ты меня не покинешь?
— Нет.
— Я без тебя пропаду.
— Ты должен крепко стоять на собственных ногах.
— Я не справлюсь.
— Завтра мы отправимся в путь рано утром, Дик, и свернем здесь на дорогу влево. Выйдем прямо к тем горам.
— Это здорово.
— Где-то там — белый ручей, вдоль которого мы будем следовать.
— Да. Хорошо.
— Как ты теперь себя чувствуешь, Дик?
— Прекрасно.
Больше мы не говорили об этом. Разошлись по комнатам в маленьком отеле, и я быстро уснул.
Когда я попал в горы, то словно заново родился. Было что-то непостижимое в том, как они мною сразу завладели, заставив презирать себя за все прежние поступки. Первые несколько дней я даже не понимал, где нахожусь. Ошеломленно смотрел по сторонам, предоставив лошади следовать за Джейком, который неизменно был немного впереди. Время от времени он поворачивался в седле и с улыбкой смотрел на меня: «У тебя все в порядке?» Я лишь кивал в ответ.
Вначале казалось, что горы совсем не становятся ближе — их неровные склоны тянулись ряд за рядом, каждый пик был выше предыдущего, и смежные вершины белели вдали.
Это огромное расстояние пугало. Неприступные вершины, скалы — никто никогда не прижимался щекой к их грубой поверхности, не прислушивался к реву бурлящего, пенистого водопада, обрушивавшегося на лесистые склоны.
Здесь никто не коснется твоей руки, ничей голос не нарушит тишину, ничья нога не ступит на девственный снег.
Мы ехали по долине, по обе стороны от нас поднимались леса — тут, вероятно, были все оттенки зеленого: ярко-зеленые пятна красиво сочетались с нежными салатными, внизу и вверху — серебристо-зеленые тона и темно-зеленые кисти. Это походило на пестрый ковер. Леса тянулись ярус за ярусом, огромные и загадочные, теряясь где-то в горах.
В вышине, где не было тропинок — ни малейшего признака жизни, — девственный снег заледенел, и когда туда доносилось дуновение более теплого воздуха, рождался водопад. Водяные каскады с грохотом обрушивались вниз, на высокие выступы скал, и, напевая свою песню, сбегали в долины, по камням — белые бурлящие потоки растаявшего снега.
Куда бы мы ни направлялись, эти ручьи были рядом, и их песня звучала у нас в ушах. Снега на вершинах были белыми, ручьи были белыми, и небо, и белым был свет, окутывавший нас, когда наступал вечер, и деревья превращались в бледные призраки с темными пальцами, а мы — в какие-то причудливые полупрозрачные фигуры, пока не наступал рассвет.
Солнце палило весь день, и мы ехали, расслабившись и опустив плечи, едва дотрагиваясь до поводьев. Лошади шли вяло, прядая ушами.
В полдень, а то и раньше мы ненадолго отпускали их попастись. Они щипали короткую траву среди камней, а мы лежали, уткнувшись лицом в ладони, порой спали, и солнце жгло нам спину. Потом мы переворачивались и лежали, раскинувшись и глядя вдаль, на леса и горы, с улыбкой перекидывались парой слов, тянулись за сигаретами.
Мы часто отсыпались в жаркое время дня, а вечером снова пускались в путь; было светло, и мы ясно видели дорогу.
Джейк держал под рукой, в седле, карту, но нам было все равно, куда ехать.
Дорога все время шла вверх, зеленые долины оставались позади, горы смыкались вокруг нас, и рев водопадов, низвергавшихся на скалы, звучал крещендо. Казалось, небо приблизилось к нам — словно белая ладонь легла на поверхность гор, нас пробирала дрожь от холодной чистоты воздуха, несмотря на светившее солнце.
Очутившись в горах, я перестал пугаться величавой красоты и одиночества, а немое удивление и ужас, которые я испытывал поначалу, сменились душевным подъемом. Я внутренне поднялся над собой, оставив себя прежнего внизу, в долинах, и распрощавшись с заурядностью, заново родился, наделенный силой и видением. Теперь Джейк уже не намного опережал меня, и мы могли ехать рядом, как товарищи. Нет, конечно, он всегда будет впереди, а я буду скромно держаться чуть поодаль, следуя за ним. Наверху, в горах, Джейк казался даже величественнее, чем прежде. Он, по-видимому, был в своей стихии: снег, холодный воздух и белые небеса.
Он был частью этого мира, обладая высочайшим интуитивным пониманием всего окружающего, в то время как я еще только учился, следуя по стопам Джейка, и мои глаза видели лишь отражение того, что видел он.
Треволнения жизни на борту «Хедвига», упорный труд, борьба с морем и ветром, усталость и лишения — все это, казалось, было так давно, ведь мы теперь пустились в более долгое путешествие, и дух странствовал сам по себе, отдельно от тела, а монотонная работа не нарушала течения мыслей.
Это состояние было подобно существованию в краю грез, более явственном, нежели реальность: душа путешествовала по собственной воле, не ограниченная желаниями и тревогами. Между Джейком и мной возникла странная близость, слова значили меньше, нежели молчание. Мы знали, что счастливы, не вдаваясь в объяснения того, что мы чувствуем. Ехали бок о бок, как два пилигрима, целью путешествия которых не является святыня. У нас не было молитв, но нам было чему поклоняться каждый миг, и нашими богами было все вокруг, горы и холодный воздух.
Где-то в прошлом остался чахнувший мальчик заурядного ума, который задыхался в атмосфере, созданной его отцом, писал жалкие порнографические стихи, в одиночестве склонившись над столом в своей комнате, полной теней, — его не было здесь, среди безмолвных гор, поющих водопадов и девственных снегов.
Возможно, Джейк тоже наблюдал со своих высот за лицом заключенного, отгороженного от солнечного света решеткой, мучившегося при мысли о том, что жизнь потрачена впустую, а могла бы быть великолепной.
Не хотелось возвращаться в оставленный мир. Хотелось стать писателем, хотелось обладать способностью запечатлеть красоту на бумаге. Мой отец, никогда не видевший того, что повидал я за это время, сидел в библиотеке за письменным столом, и под его пером рождались маленькие мысли, слагаясь в слова, в мгновение ока становясь образами, живыми и исполненными очарования, которые образовывали гирлянды из картинок без названий.