Матрос Мельников, игравший на мандолине, сутулый, но быстрый, поднялся и принял позу дирижёра. Его угловатое, розовощёкое лицо вытянулось.
— Споём, орлы, «Полярный вальс». Я играю, командир запевает, вы подхватываете. Возражений нет?
— Нет! — ответили дружно матросы.
Спокойно, тихо Федин запел:
Прощайте, скалистые горы…Видно, он был запевалой не впервые. Все разом подхватили:
На подвиг отчизна зовёт…И снова Ломов был благодарен Федину. Матросы рассматривали его тепло и доброжелательно. Знакомство состоялось просто.
И радостно встретит героев Рыбачий, Родимая наша земля…«Вот это песня! — подумал Ломов. — А слова-то какие! Кто б мог написать их, не пережив, не перечувствовав всё сам?»
Теперь и ему хотелось присоединиться к поющим, но он не знал слов песни.
Когда в землянке наступила тишина, Федин показал Ломову нары в небольшой отгороженной комнатушке.
— Располагайтесь. А это, — он указал на спящего второго обитателя комнатушки, — старшина роты Чистяков. Ему досталось ночью, устал, спит как убитый. Завтра днём зайдите ко мне, потолкуем, а сейчас — спать. Я тоже здорово устал. Всю ночь лазили на передовой.
Федин, пряча лицо, зевнул, хотел что-то сказать, но махнул рукой и вышел из землянки.
Расстелив полушубок на нары, Ломов сел. Низкий потолок комнатушки не позволял ему стоять во весь рост. Две койки из досок от ящиков из-под консервов образовали угол. Небольшое окно затянуто промасленным полотном. У окна — небольшой, как в вагонном купе, стол, рядом — грубо сбитая скамейка. За неимением досок защитники Рыбачьего строили жилища из камня и торфа. Рубили кустарник, плели плетень. Со стен, с потолка осыпалась земля, в трещины прорывалась поземка. Оклеивали землянки газетами. Становилось светлее, уютнее. Но газеты быстро тускнели от коптилок и карбидных ламп, рвались, обвисая лохмотьями. С получением почты оклеивали снова.
В комнатушку вошли матросы.
— Товарищ лейтенант, возьмите телогрейку, а то у нас прохладненько стало, — предложил с виду самый старший из матросов Шубный. Ломов заметил в его курчавых волосах густую седину.
— Спасибо… товарищи.
Шубный немного помялся и с ласковым добродушием сказал:
— Мы вот с Титовым сейчас за хворостом пойдём для бани. Утром приходите помыться, с дороги — самый раз.
Разговаривал он певуче, с говорком на «ё». Чувствовался настоящий северянин.
— И за это спасибо. Обязательно приду, — ответил Ломов.
— Товарищ лейтенант, вы издалека? Не земляк ли? — спросил матрос Борисов.
— С Волги, саратовский.
— Издалека, — разочарованно произнёс Борисов. — Я ленинградский.
— Какой ты, Мишка, ленинградский! Твои же Струги Красные к Псковской отошли. Ты уж говори: «Мы псковские», — подшутил Мельников.
Рядом с землянкой вдруг грохнул разрыв снаряда, потом ухнуло где-то в стороне. Ломов накинул шинель и вышел из землянки. За ним выбежали матросы.
В небе разорвался осветительный снаряд и, плавно покачиваясь, стал опускаться над полуостровом.
— Осветительные бросает, дрожит, собака, — произнёс кто-то.
К Шубному подошёл Титов, дал ему клинковый штык.
— Пойдём, Фома, а то без дровишек останемся, — сказал он, расправляя чёрную пушистую бороду.
Они быстро скрылись в темноте, направляясь в сторону переднего края, где ещё сохранился небольшой кустарник.
Старшина роты мичман Чистяков проснулся раньше обычного. Его богатырское тело не умещалось на нарах. Спал он «калачиком» или подымал ноги на фанерную стену. Часто ругал тех, кто строил эти нары, не рассчитывая на его рост.
Под соломенной подушкой мичмана лежал большой кисет, в который можно было поместить три месячных пайка махорки. Курил он много и даже ночью.
Вставать Чистякову не хотелось. Он набил трубку махоркой, зажёг спичку и увидел лежащего Ломова. Соображая, кто бы это мог быть, он опять зажёг спичку.
— Дневальный! — вполголоса позвал Чистяков.
Никто не ответил. Слышалось ровное дыхание спящих, кто-то громко храпел. Чистяков встал, вышел из комнаты.
— Мельников! Ты оглох, что ли?
— Вроде нет, товарищ мичман, письмом увлёкся, а что?
— Кто это у меня там спит, лейтенант какой-то?
— Не какой-то, а командир нашего взвода, — ответил Мельников, кладя карандаш.
— Когда прибыл?
— Вчера, перед отбоем.
— Что же меня не разбудили?
— Он с командиром пришёл. Песни пели, а потом фрицы так долбили по нашей сопке, аж страсть, — приврал Мельников. — В такую трескотню нельзя было не проснуться. Вас будить, знаете как… а пушек в роте нет.