— Я знал, что Ларри Чалмерс мне не отец, — повторил Ник настойчиво.
— Как вы об этом узнали? — спросил я его.
— Из его военных писем. Я сейчас не могу точно припомнить дат, но там была какая-то путаница во времени.
— Поэтому вы взяли письма из сейфа?
— Не совсем. На даты я наткнулся случайно. Ко мне явились Сидней Хэрроу и Джин Траск и рассказали, будто мой отец... будто Лоренс Чалмерс совершил преступление. Вот я и взял письма, хотел им доказать, что они ошибаются: ведь во время ограбления отец был еще в плавании.
— Какого ограбления?
— Джин утверждала, будто Чалмерс украл деньги у ее семьи, вернее, у ее отца — речь шла об огромной сумме денег, чуть ли не о полмиллионе долларов. Но его письма доказывали, что Джин и Хэрроу не правы. В тот самый день — по-моему, это случилось первого июля сорок пятого года... — мистер Чалмерс находился на борту своего авианосца. — И добавил с грустной иронией: — Но, доказав это, я тем самым доказал, что мистер Чалмерс не может быть моим отцом. Я родился 14 декабря сорок пятого года, а за девять месяцев до этого, когда меня должны были... — он поглядел на мать и осекся.
— Зачать? — подсказал я.
— Ну да, когда меня должны были зачать, мистер Чалмерс находился на борту своего корабля, в районе военных действий. Ты слышишь меня, мама?
— Слышу.
— И больше тебе нечего прибавить?
— Не надо ополчаться против меня, — сказала она тихо. — Я твоя мать. И какое имеет значение, кто твой отец?
— Для меня — большое.
— Забудь об этом. Неужели ты не можешь забыть?
— Письма при мне. — Я вынул из бумажника те три письма и показал Нику. — Мне кажется, вас интересовали именно эти?
— Да. Где вы их нашли?
— В вашей квартире, — сказал я.
— Дайте мне их на минутку.
Я передал ему письма, он быстро пробежал их глазами.
— Вот письмо от 15 марта сорок пятого года: «Милая мама, мы снова на передовой, поэтому мое письмо еще не скоро отправят тебе». Из чего неизбежно вытекает: кто бы ни был мой отец, им никак не мог быть младший лейтенант Чалмерс. — Он снова посмотрел на мать. — Моим отцом был тот человек на складах, мама? — спросил он угрюмо. — Ну, тот, которого я убил?
— Тебе не нужен ответ, — сказала она.
— Значит, так оно и есть, — сказал Ник с горьким удовлетворением. — По крайней мере, теперь я хоть знаю наверняка. Как, ты сказала, его фамилия? Фамилия моего отца?
Она молчала.
— Элдон Свейн, — сказал я. — Он был отцом Джин Траск.
— То-то она уверяла, что мы брат и сестра. Выходит, она говорила правду?
— К чему вам мои ответы. Я вижу, вы все знаете лучше меня. — Я сделал паузу, потом продолжил: — Я должен задать вам, Ник, один очень важный вопрос. Что заставило вас поехать к Джин Траск в Сан-Диего?
— Запамятовал, — покачал он головой, — полный провал. Я даже не помню, как ехал в Сан-Диего.
— Я вынужден вас прервать, — снова вмешался Смизерэм. — Не могу допустить, чтобы вы одним махом перечеркнули все, что нам удалось сделать для Ника за последние два дня.
— Нет, пора положить конец этой истории, — сказал Тратвелл. — Она и так тянется за Ником чуть не всю его жизнь.
— Я бы тоже хотел положить ей конец, — сказал Ник, — если это возможно.
— И я, — впервые нарушила молчание Мойра.
— Твоего мнения никто не спрашивает, — холодно оборвал ее доктор.
— Что ж, я все равно его высказала. Пора с этим покончить. — В ее голосе вдруг прорвались нотки вины, видно, давно мучавшей ее. Супруги злобно уставились друг на друга, совершенно забыв, что они не одни.
— Вспомните, Ник, когда вы очнулись в Сан-Диего?
— Ночью, в больнице. Что было днем, я совершенно не помню.
— Ну а ваше последнее воспоминание до этого провала памяти?
— Помню, как я проснулся в то утро. Всю ночь я не спал и был в подавленном состоянии. Перед глазами стояла та кошмарная сцена на складах. Меня преследовал запах виски и горящих поленьев. Захотелось хоть на время забыться, и я пошел в ванную — там у нас хранятся снотворные. Но, увидев пузырьки с красными и желтыми таблетками, я решил: приму все разом и забудусь навсегда.
— Тогда вы и написали прощальную записку?
Он обдумал мой вопрос.
— Да, я написал ее перед тем, как принял таблетки.
— Сколько таблеток вы приняли?
— Не считал. Пару горстей, наверное. Чтобы умереть, вполне достаточно. Но я не мог сидеть в ванной: туда могли явиться и помешать мне умереть. Я вылез из окна и спрыгнул. Наверное, стукнулся при падении головой. — Положив письма на одно колено, он бережно потрогал висок. — Очнулся я только в сан-диегской больнице. Но я уже обо всем этом рассказал доктору Смизерэму.
Я поглядел на Смизерэма. Он, не слушая Ника, раздраженным шепотом пререкался с женой.
— Доктор Смизерэм?
Он круто обернулся, но не откликнулся, а потянулся за письмами, лежавшими у Ника на коленях.
— А ну-ка, дайте посмотреть, — Смизерэм пошелестел тоненькими листками и прочитал, обращаясь к жене: — «Летчики чем-то напоминают скаковых лошадей — они до того растренированы, что это уже нездорово. Надеюсь, что я не выгляжу так со стороны. А вот командир нашей эскадрильи Вильсон выглядит именно так (он больше не читает наших писем, так что я могу не стесняться в выражениях). Вот уже четыре года, как он на войне, но мне кажется, он ничуть не переменился, — все тот же чопорный выпускник Йельского университета, что и четыре года назад. Однако мне кажется, он остановился в своем развитии. Он отдал лучшие годы войне...»
— Вы отлично читаете, доктор, — сухо сказал Тратвелл, — но не кажется ли вам, что вы выбрали неподходящее время?
Смизерэм словно не слышал Тратвелла.
— Как звали командира моей эскадрильи на «Сорел-бей»? — спросил он жену.
— Вильсон, — сказала она еле слышно.
— Ты помнишь, что точно в тех же выражениях я писал тебе о нем в марте сорок пятого года?
— Смутно. Но охотно тебе верю.
Смизерэма ее ответ ничуть не удовлетворил. Он снова пролистал письма, в ярости чуть не раздирая страницы.
— Слушай дальше, Мойра: «...Мы почти у самого экватора, очень донимает жара, но не подумай, что я жалуюсь. Если мы и завтра будем стоять у этого атолла, я поныряю с борта: мне уже несколько месяцев не приходилось плавать — с самого Пирл-Харбора. Теперь мое самое большое удовольствие — душ, я его принимаю каждый вечер перед сном». И так далее. Потом в письме упоминается, что Вильсона сбили над Окинавой. Явственно помню, что писал тебе об этом летом сорок пятого года. Как ты это объяснишь, Мойра?
— Никак, — сказала она, не поднимая глаз. — И не подумаю ничего объяснять.
Тратвелл встал и из-за плеча Смизерэма пробежал письмо глазами.
— Насколько я понимаю, это не ваш почерк. Нет, нет, явно не ваш. — И добавил после паузы: — Ведь это почерк Лоренса Чалмерса, не так ли? — Затем последовала еще одна пауза. — Значит ли это, что военные письма Чалмерса к матери были подделкой?
— Разумеется. — Смизерэм потряс зажатыми в кулаке письмами. Глаза его были обращены на жену. — Но я так до сих пор и не понял, как могли быть написаны эти письма.
— Чалмерс служил когда-нибудь в морской авиации? — спросил Тратвелл.
— Нет. Он поступил было на летные курсы. Но так и не смог их закончить. По правде говоря, его демобилизовали через несколько месяцев после того, как он был зачислен во флот.
— Почему? — спросил я.
— Психическая неполноценность. Ему и учебный лагерь оказался не под силу. Такое не редкость у склонных к шизофрении юнцов, когда они пытаются стать вояками. Особенно если в их жизни, как в жизни Ларри, главную роль играла мать.
— Откуда вам все это известно, доктор?
— Я служил тогда в военно-морском госпитале в Сан-Диего, и меня прикрепили к Чалмерсу. Мы обычно держали пациента несколько недель у себя: подлечивали, прежде чем отпустить на все четыре стороны. И с тех самых пор Чалмерс был моим пациентом, если не считать двух лет, что я провел в плавании.
— Вы поселились здесь, в Пойнте, из-за Чалмерса?
— В том числе и из-за него. Чалмерс был мне благодарен и предложил помочь с практикой. Мать его к тому времени умерла, оставив ему кучу денег.