Вы, Юлия, не можете понять, что значило для меня это обещание — то, что для Юлии Присциллы будет стоить завтра лишь трех слов! Перед глазами у меня потемнело, и я опрометью бросился на улицу, зачем — не знаю. В этот полуденный час вокруг не было ни души. Солнце жгло нестерпимо, и даже мои жесткие пятки не выносили прикосновения разогретой мостовой. Я прыгал по камням, как капля воды по раскаленной сковородке, и торопился поскорее добраться до узенькой блеклой тени, которая была для меня, как прохладная лужица, где я долго отходил и блаженствовал. Дело было в Альсии, в Этрурии. Римское лето тяжело лихорадками, Юлия же берегла Цецилия и увозила сына на это время в здоровые места. Городок был небольшой, и я скоро добрался до задворок вилл средней руки. Здесь было больше тени и зелени. Я полз под кустами, перепрыгивал через кучи мусора, нырял в траву — суетился и не мог прийти в себя от возбуждения, радости и ужаса, всего разом. Мое сердце колотилось и не давало ногам покоя. Наконец я вбежал на высокий холм, забился под только что отцветшиий жасминовый куст (вся трава вокруг была усеяна его жухлыми, но еще пахучими цветками) и лег лицом вниз. Я знал, что предстоящая ночь — главная в моей жизни. Буду ли я жить, и жить свободным человеком, или умру, решится через несколько часов.
Вдруг чья-то рука легла мне на плечо. Я вздрогнул и поднял голову. Надо мною на корточки присела женщина необыкновенного роста. Я к тому времени многое узнал и повидал и в Сирии, и в Италии и сразу понял, что эта женщина не нашего смертного рода. Если б она встала, то коснулась бы затылком самого высокого дерева в Альсии. Но она присела и заглянула мне в лицо. Легкое покрывало лилового цвета — такие я видел на самых богатых матронах — затеняло ей глаза. Ветра не было, но ткань так была тонка, что колебалась и трепетала от дыхания. Лицо женщины было чрезвычайно красиво. Даже статуи не всегда имеют такие прекрасные и гладкие лица.
— Поднимись! — сказала женщина. — Не лежи в пыли, а смотри вперед!
Она указала вниз. С вершины холма, где мы сидели, вилла Геренния была видна, как на ладони. Сама судьба, значит, вела меня сюда! Как иначе мог я узнать устройство незнакомого двора и дома, куда меня никогда не пустили бы на порог? Геренний презирал меня, говорил, что я ничему не научил Цицилия, и советовал Юлии продать меня в какую-нибудь школу.
— Посмотри на ту дверь, — сказала женщина и, взяв мою голову за виски, повернула влево, — она ведет на задний двор. Видишь?
Я видел. Народу на этом дворе хватало: какая-то старуха расстилала сушить на тряпках зелень, чернокожие рабы грелись на солнышке. Их тела сверкали, как металлические. Дверь я запомнил. Еще запомнил, как на задний двор пройти из сада.
— Эту дверь сегодня забудут запереть, — сказала женщина, улыбаясь. Я смотрел на дом Геренния и не видел ее лица, но по голосу знал, что она улыбается. — Иди все время прямо.
— Я не умру сегодня? — спросил я, но она уже отпустила мои виски и ничего не ответила.
Я быстро оглянулся. Никого рядом не было. Не было следов ног в пыли. Не слышно было ни шагов, ни треска приминаемых трав, ни шума одежд. Тишина стояла такая, что я расслышал шорох горячего воздуха, волнами поднимавшегося кверху. До сих пор помню это звук: он похож на тот легчайший скрип, какой бывает, когда касаешься шелка.
Я вскочил на ноги. Далеко было видно с холма, но женщины нигде не было. Голова у меня слегка кружилась, а там, где прикасались ее пальцы — на висках — долго сохранялась прохлада, будто руки ее были натерты мятой. Я уже не так дрожал от возбуждения, как тогда, когда выбежал из дома Юлии. Я начал размышлять и понял, что женщина эта — некая богиня или дух. Явилась она в послеполуденный жар, в ту томительную пору, когда кругом тихо, безлюдно и пусто. В такой час всегда появляются призраки. Необычный рост и красота говорили о том, что она из бессмертных — но кто? Исида? Великая Матерь? Сама Юнона? Или же это этрусское божество, такое древнее, что стало безымянным и оставило зверообразие в угоду латинским обычаям? Много лет я пытался доискаться, а до сих пор не знаю даже, явь то была или сон. Но что пришло это свыше — убедитесь.
Наступила ночь. Она такая была звездная, пахучая, черная, будто знала, что будет для кого-то последней. Я набрал за пазуху медового печенья, которое искусно готовили у Юлии. Я думал печеньем отвлечь или приманить собак, если они вдруг набросятся на меня у Геренния. Однако он не держал этих свирепых, но простодушных тварей, предпочитая чернокожих сторожей.