- Что ты имеешь в виду? – гневно шепчет он.
- Я говорю о том, чтобы ты перестал бояться того, что еще не произошло. Чтобы ты позволил жить остальным и понял, что не всем людям нравится одно и то же. Чтобы ты осознал, что Флин – ребенок и должен научиться тысяче разных вещей…
- Хватит!
Я складываю руки вместе. Я очень переживаю и, заметив по его лицу, что он со мной не согласен, спрашиваю:
- Эрик, неужели ты не скучаешь по мне? Не тоскуешь?
- Да.
- Так в чем же дело? Ведь я же здесь. Прикоснись ко мне. Обними. Поцелуй. Чего ты ждешь? Что тебе нужно, чтобы поговорить со мной и попытаться искренне меня простить? Черт! Я же никого не убила. Я – человек и совершаю ошибки. Ладно, ты прав на счет мотоцикла. Я должна была тебе рассказать. Но давай-ка посмотрим, разве я запрещала тебе заниматься стрельбой? Нет, верно? А почему я тебе не запрещала, несмотря на то, что ненавижу оружие? Я отвечу, потому что я тебя люблю и уважаю твои увлечения, даже если они мне не нравятся. Что касается Флина, ты меня предупредил, что никакого скейтборда, но мальчику очень хотелось. Ребенку нужно было научиться делать то же, что умеют его товарищи, чтобы показать тем, кто называет его узкоглазым трусом и пугливым кроликом, что он может стать одним из них и иметь этот чертов скейтборд. Да, и это не говоря уже о том, что ему нравится в классе одна девочка, и он хочет произвести на нее впечатление. Разве ты об этом не знал?
Он отрицательно качает головой, и я продолжаю:
- Теперь про твою мать и сестру. Они просили меня, чтобы я тебе ничего не рассказывала, чтобы я хранила их секрет. И вот вопрос: когда мой отец молчал о том, что ты купил дом в Хересе, я тоже должна была на него обидеться? Должна была бросить в него камень? Да ладно, ради бога… Я всего лишь сделала то, что делают во всех семьях: хранила маленькие секреты и старалась помочь. И наконец про Бетту. Боже, как вспомню о том, что она прикасалась к тебе под самым моим носом, с ума схожу от злости. Я бы ей руки повыдергала, потому что…
- Замолчи! – разгорячившись, орет Эрик. – Я уже достаточно наслушался.
Это выводит меня из себя, и молчать я уже не способна.
- Ты ждешь, что я уйду, правда?
Его удивляет мой вопрос. Я его знаю и вижу это по его глазам. И не дав ему ответить, потому что уже близка к истерике, спрашиваю еще:
- Почему ты сказал Флину, что, возможно, я отсюда уеду? Вероятно, потому что собирался попросить меня об этом и уже готовил к этому ребенка?
Эрик удивлен.
- Я такого не говорил. О чем ты?
- Я тебе не верю.
Он молчит. Он долго-долго смотрит на меня, но в конце концов произносит:
- Джуд, я не знаю, что с тобой делать. Я тебя люблю, но ты выводишь меня из себя. Ты нужна мне, но твои поступки приводят меня в отчаяние. Я тебя обожаю, но…
- Ты как был идиотом, так им и останешься!
Он встает из-за стола и, нахмурившись, выкрикивает:
- Довольно! Не смей меня снова оскорблять.
- Идиот, идиот, идиот.
Матерь божья, как я себя веду! Но столько дней молчания превратили меня в ураган, сметающий все на своем пути.
Он яростно глядит на меня. А я, осмелев, язвительно заявляю:
- Тебе бы надо сменить имя на мистера Совершенство. Что такое? Ты никогда не ошибаешься? О, нет, сеньор Циммерман же подобен богу!
- Ты можешь заткнуться и послушать меня? Мне нужно тебе кое-что сказать, и я хочу тебя попросить, чтобы…
- Хочешь попросить меня, чтобы я ушла, ведь так? Стоило мне только тебе не подчиниться, как ты уже готов снова выкинуть меня из своей жизни.
Он не отвечает. Мы смотрим друг на друга, как враги.
Я хочу поцеловать его. Я хочу его. Но сейчас не время. И тут открывается дверь, и в кабинете появляется Бьорн с бутылкой шампанского в руках. Он глядит на нас, а я, не дав ему опомниться, подхожу, крепко хватаю за шею и целую в губы. Я просовываю ему в рот язык и замечаю его удивленные глаза. Он не понимает, что я делаю. Оторвавшись от изумленного Бьорна, я гневно гляжу на Эрика и говорю:
- Я только что нарушила твое самое большое правило: с этого момента мой рот тебе не принадлежит.
Надо видеть лицо Эрика. Я знаю, что от меня он такого не ожидал. И на глазах у ошеломленного Бьорна объясняю:
- Я облегчаю тебе задачу. Теперь тебе не нужно меня выбрасывать, потому что я сама ухожу. Я заберу все свои вещи и навсегда исчезну из твоего дома и твоей жизни. Мне тошно. Тошно от необходимости все от тебя скрывать. Тошно от твоих правил. Тошно! – кричу я.
Но прежде чем уйти я дрожащим голосом тихо говорю:
- Я только хочу попросить у тебя о последнем одолжении. Я прошу тебя дать мне возможность воспользоваться твоим самолетом, потому что не хочу везти Труса в клетке в багажном отделении и…
- Почему ты никак не заткнешься? – злобно ругается Эрик.
- Потому что не желаю.
- Ребята, пожалуйста, успокойтесь, - просит Бьорн. – Мне кажется, вы преувеличиваете и…
- Я достаточно молчала, - продолжаю я, обходя Бьорна, и смотрю Эрику прямо в глаза, - четыре дня тебе было все равно, что я думаю или чувствую. Тебя не волновала ни моя боль, ни мой гнев, ни мои переживания. Поэтому не проси меня сейчас замолчать, потому что я не собираюсь этого делать.
Бьорн изумленно за нами наблюдает, а Эрик шепчет:
- Зачем ты говоришь эти глупости?
- Для меня это не глупости.
Напряжение. Мы яростно глядим друг на друга, и мой немец спрашивает:
- Почему ты забираешь Труса?
Я в бешенстве подхожу к нему:
- Что такое? Ты собираешься бороться за опеку?
- Ни ты, ни он никуда не уедете. Забудь об этом!
После этих слов я, подняв подбородок, убираю с лица волосы и цежу сквозь зубы:
- Хорошо. Вижу, что ты не собираешься мне помочь с твоим чертовым самолетом. Отлично! Трус остается с тобой. Я найду способ перевезти его потом, потому что не хочу, чтобы он летел в самолете в багажном отделении. Но, чтобы ты знал, в воскресенье я уезжаю!
- Ну и катись ко всем чертям! Убирайся! – выйдя из себя, орет Эрик.
После этого я выхожу из кабинета, чувствуя, что мое сердце опять разбилось на куски.
Этой ночь я сплю в своей комнатке. Эрик не приходит меня искать. Он не беспокоится обо мне, и это угнетает меня окончательно и бесповоротно. Я добилась того, чего он хотел. Я облегчила ему задачу, сделав так, что ему не пришлось самому вышвыривать меня из своего дома и своей жизни. Лежа с Трусом на пушистом ковре, я гляжу в окно и понимаю, что моя прекрасная история любви с этим немцем только что подошла к концу.
На следующий день, когда Эрик уходит на работу, я чувствую себя разбитой. Хоть ковер и был мягким, спина у меня разламывается. Я захожу на кухню, и Симона, которая еще пребывает в неведении относительно наших с Эриком дел, как обычно говорит мне «доброе утро». В полном молчании я пью кофе, а потом прошу ее сесть рядом. Когда я ей рассказываю, что ухожу, ее лицо сморщивается, и впервые за все то время, что живу здесь, я вижу, как эта женщина безутешно плачет. Она меня обнимает, а я обнимаю ее.
В течение нескольких часов я по всему дому собираю свои вещи. Я укладываю в коробки фотографии, книги, диски, и каждый раз, когда перевязываю очередную коробку, у меня сжимается сердце. Днем я встречаюсь с Мартой в баре, где работает Артур, и когда говорю ей, что уезжаю, она с удивлением спрашивает:
- Мой брат – дебил?
Ее непосредственноть поднимает мне настроение, и, немного успокоившись, я шепчу:
- Это к лучшему, Марта. Ты же видишь, что мы с твоим братом очень любим друг друга, но абсолютно не способны решить наши проблемы.
- Ты с моим братом, нет. Только он! – настаивает она. – Знаю я этого упрямца, и если ты уходишь, уверена, потому что он сделал твою жизнь невыносимой. Но, матерью клянусь, я ему все скажу. Он у меня узнает, что я о нем думаю. Как он мог позволить тебе уйти? Как?!
Фрида присоединяется к нашим страданиям, и несколько часов мы болтаем. Мы друг друга утешаем, а Артур раз за разом приносит нам выпить. Он не понимает, что с нами происходит. Он видит только, что мы все время то плачем, то смеемся.