Я обнаружил, что на вечеринках с коктейлями неизменно оказываешься на минном поле дурного дыхания. Если бы я когда-нибудь завоевал популярность в каких-нибудь общественных кругах и был вынужден часто бывать на таких вечеринках, то являлся бы в снаряжении для подводного плавания, чтобы люди не слышали мое дыхание – боюсь, порой довольно зловонное, – а я не вдыхал их запахи.
Но, не имея в распоряжении ни маски, ни каких-либо других фильтров для защиты от доктора Хиббена, для храбрости взглянул на голову Авы.
– Мне действительно очень нравится эта скульптура, – сказал я, сделав более чем честное признание.
– Мне тоже, – сказал доктор Хиббен, сменивший пиджак из сирсакера на безвредный плохо сидевший зеленый блейзер, которым можно было бы обить солидный диван, и еще бы осталось на добрый набор драпировок. – Причем этот бюст единственный в своем роде. Она буквально разбила гипсовую форму, отлив только один экземпляр. Говорит, будто нечаянно уронила.
– Вам очень повезло, что он вам достался. – Я еще чуть откинул голову, вывернув шею так, что это насторожило бы хиропрактика, но, возможно, произвело бы впечатление на инструктора по йоге.
– И я тоже так думаю, – улыбнулся доктор Хиббен.
– А нельзя его у вас купить? – спросил я с неожиданным вдохновением.
– Нет-нет, – сказал он, добродушно рассмеявшись, отчего я изогнул шею прекрасным лебединым движением. – Не могу же я продать подарок. Вдобавок я его обожаю, моя жена тоже, хотя я уверен, Ава будет польщена, услышав, что вам так понравилась ее работа. Может быть, вам удастся приобрести что-то другое. Знаете, по-моему, прекрасно, когда все художники поддерживают друг друга.
– Надеюсь побывать у нее в мастерской и посмотреть работы, – сказал я, подумав, что вместо приобретения бюста было бы гораздо лучше держать в руках и целовать настоящую голову. Целовать ее всю. Нос. Тысячу раз целовать этот нос! Я попробовал заглянуть за величественную фигуру доктора Хиббена, посмотреть, нет ли Авы в компании, но ее, кажется, не было. Если б была, сразу заметил бы. Впрочем, присутствовали почти все остальные. Видимо, мы находились в гостиной доктора Хиббена, где стоял диван, несколько кресел, две стены впечатляюще заполняли книжные полки.
Но главным образом гостиную заполняли люди. Все мои безумные коллеги-колонисты. Звучали беспорядочные разговоры, из невидимых динамиков веял джаз. Тинкл с Мангровом сидели в углу, выпивали. Я жаждал к ним присоединиться – ради компании и ради выпивки, – но было не так-то легко отвязаться от доктора Хиббена, хотя связующие общество силы обязательно должны были разъединить нас – так диктуют законы вечеринок с коктейлями. Только неизвестно, сколько прежде пройдет времени – это неизвестный и тревожный фактор. Пока надо набраться храбрости и держаться. Чтобы отвлечься, я обратился к доктору с вопросом:
– Значит, эта ваша скульптура – самопортрет?
– Не знаю, – ответил он и почему-то надвинулся на меня. Больше некуда было не только пятиться, но даже откидывать голову. Я был прижат к камину, загнан в ловушку. – Никто раньше не задавал мне такого вопроса, – продолжал он. – Самопортрет… Вы очень удачно формулируете.
Когда он завершил тираду, новый порыв раскаленного чеснока прожег мои веки до самых корней крошечных волосяных луковиц. Я старался утешиться мыслью, что чеснок очень полезен для иммунной системы, может быть, даже если вдыхать его, как пассивный курильщик.
Тут волна вечеринки выплеснула на наш маленький пузырившийся остров с населением из двух человек крошечного Чарльза Маррина. Я прищурился на него беззащитными глазами.
– Мы обсуждаем бюст Авы, – сообщил ему доктор Хиббен.
– Надеюсь, она не возражает, – коварно, хотя и не слишком блистательно заметил Маррин.
Доктор Хиббен рассмеялся, а я переводил взгляд с одного на другого, решая довольно трудную задачу, поскольку Маррин был всего чуточку выше брючного ремня доктора Хиббена. Рассматривать их обоих – все равно что переноситься из Майами-Бич к заливу Фанди[71] и обратно. То есть приходилось бесконечно перемещать голову с юга на север, с севера на юг.
Затем компанию сотрясла новая приливная волна, и предо мной предстала жена доктора Хиббена. Вполне достойная супруга. Ей хватило бы роста для игры в олимпийской баскетбольной команде – мужской, – на широких плечах можно было б развесить несколько костюмов в крупном универмаге. Если вам нужны цифры: около восьми футов по мужским меркам, шесть футов и четыре дюйма по женским. На ней было платье из какой-то плотной, грубой коричневой ткани, которая, может быть, в прежней жизни, во времена испано-американской войны, была палаткой. Платье прекрасно гармонировало с карими глазами, темными волосами, коричневой кожей, коричневым языком, который я разглядел, когда она очень любезно сказала:
– Как я рада с вами познакомиться, Алан.
Потом протянула правую руку, и я в ответ подал правую руку, которую она продолжала доламывать, хоть и не с такой силой, с какой доктор Хиббен тискал ее в начале дня, а некоторое время назад размозжил плечо, тем не менее пожатие было хорошее. Таким пожатием можно снять кожу с задней слоновьей ноги. Возможно, они с доктором Хиббеном практикуются друг на друге. Потом миссис Хиббен милостиво вернула мне руку, и я понадеялся, что из нее получится неплохой студень. Требуется только стеклянная банка и темный подвал, который можно снять на полгода, после чего я сумею продать ее на сельскохозяйственном рынке, заработав три доллара – не так много за руку, безупречно служившую мне тридцать лет, но и все-таки лучше, чем ничего.
Чувствуя, что я долго не протяну, боги вечеринок с коктейлями избавили меня от мучений. Я каким-то образом увернулся от доктора с миссис Хиббен и от Маррина, обернувшись лицом к тому углу, где Мангров с Тинклом присасывались к винным бокалам, и юркнул в ту сторону. Они очень удачно устроились совсем рядом с вращавшейся круглой стойкой с бутылками. Во время затмения мне почему-то пить не хотелось. Должно быть, увидел голову Авы и направился прямо к ней – она меня манила сильней, чем спиртное, и это добрый знак.
Протискиваясь сквозь плотную толпу, я был на полдороге к Мангрову и Тинклу, когда меня остановил Кеннет.
– Видел, как Хиббен вас в угол загнал, – сказал он. – Переживал за вас всей душой, но ничего не мог сделать.
– Вроде бы я еще жив, – сказал я. – Хотя не уверен.
– Мне показалось, что вы возбужденно, неровно дышали.
– Не от восторга. Извините, если это прозвучит грубо, но, по-моему, доктор Хиббен перед вечеринкой съел головку чеснока. Думаю, из-за этого заживление моего носа затянется.
– Прискорбно слышать. Вы весьма эффективно сегодня его охладили в бассейне.
– Постараюсь держаться за это воспоминание. Может быть, оно напомнит моему организму о прежних достижениях.
– Хорошая мысль. – Кеннет очаровательно улыбнулся, держа нос прямо и царственно. Потом добавил: – Я сегодня с большим удовольствием разговаривал с вами.
– Я тоже, – сказал я правду, а потом соврал: – Мне надо чего-нибудь выпить, я сразу вернусь. – Ложью были последние слова после запятой. Но ложь подобного типа так часто произносится на вечеринках с коктейлями, что Кеннет просто кивнул с одобрением и пошел к кому-то другому, вовсе не ожидая моего возвращения.
Я добрался до Тинкла и Мангрова, налил себе бокал вина, выпил, взглянул на обоих, и Мангров сказал:
– Пошли отсюда, травки покурим.
– У вас травка есть? – спросил Тинкл.
– Лекарственная марихуана от депрессии, – объяснил Мангров. – Не желаете?
– Разве не опасно курить здесь травку? – прошептал я, как настоящий слюнтяй и слабак, размазня. Курение марихуаны в Колонии Роз почему-то казалось противозаконным до ужаса. Кроме того, я со студенческих времен не курил травку, да и тогда она на меня не действовала, если перед тем хорошенько не выпить.
– Разумеется, это не полагается, – подтвердил Мангров. – Но и сигары курить тоже не полагается. По крайней мере, в самом особняке.