Мы с родными никогда не были близки, уважение личного пространства каждого члена семьи стояло во главе угла. Мы с Дэвидом росли по старой аристократической схеме, когда детьми занимались няни, потом учителя, а родители уделяли им час в день перед ужином. В одиннадцать лет каждый из нас был отправлен в частную школу: Дэвид — для мальчиков, я — для девочек. А в семнадцать каждый плавно переехал оттуда в студенческий кампус. И наши с ним дороги могли бы сильно разойтись, если бы не совершенно случайное совпадение интересов.
Дэвид любил политику. А я — магию, которую теперь было признано считать темной.
Я тряхнула головой, растерла между пальцами несколько капель крови, выступивших, когда я отводила с пути колючую ветку, и осторожно потянула на себя стеклянную дверцу оранжереи.
Изнутри она казалось такой хрупкой, будто вот-вот рухнет и погребет меня под остатками стекла и тонких деревянных реек. Стекла через одно разбились, красивые резные стойки, на которых стояли пустые горшки с обвисшими истлевшими листьями, держались на магии и честном слове (которое тоже сродни магии), а под ногами вместо диковинных цветов и редких трав стелилось все то же дикое буйство. Хотя, если приглядеться…
Такую, упоенно зарывшуюся в траву и землю, меня и нашел на удивление не поглощенный домом-призраком Мэттью Тернер.
— О! — прозвучало над ухом, и я вздрогнула, выпуская из пальцев стебель того, что подозрительно напоминало мне мандрагору. — Ты тут. А я думал — сбежала.
— Я есть хочу, — буркнула я, вскинув голову и уставившись на возвышающегося надо мной мужчину. — Какой дурак бежит на голодный желудок?
— У нас в машине припасов на неделю, а ты решила утолить голод травой?
— Нет, решила озадачиться, что мы будем есть, когда эта неделя закончится, — огрызнулась я на подначку и выпрямилась, отряхнув юбку.
Мэттью все равно рядом со мной был значительно выше и стоял так близко, что у меня по позвоночнику пробежала дрожь. Обостренное годами чувство опасности требовало увеличить дистанцию, а здравый смысл скептично парировал — бесполезно. Захочет — и догонит, и растопчет. Я предпочла прислушаться ко второму и, вскинув подбородок поинтересовалась.
— Как в доме?
— Лучше, чем могло бы быть — но хуже, чем я надеялся. Идем, посмотришь.
— Электричество, газ и вода работают — я думал, что их еще не успели подключить, так что это приятный сюрприз. Но лампы почти везде надо менять. Из четырех ванных комнат функционирует только одна, зато кухня в порядке — только почистить.
Мэтт вывел меня к другому, не центральному входу.
Здесь была широкая терраса, укрытая от солнечных лучей буйно разросшимся по клети плющом, и мне подумалось, что раньше здесь, наверное, пили вечерний чай, любуясь закатом и видом на сад. За террасой — столовая, за столовой — кухня. Я фыркнула, окинув масштаб работ — только почистить! Только! Ясное дело только — раз чистить не ему!
— Там гостиная, там библиотека, она пустая, там была бильярдная, там кабинет. Это все сейчас неинтересно. Спальни наверху.
Мы поднялись по скрипучей лестнице, памятуя о происшествии на крыльце, я отчаянно цеплялась за перила и внимательно смотрела куда ставлю ногу, в отличие от беспечно шагающего светлого, которого печальный опыт, кажется, ничему не научил. Перила были гладкие и удивительно теплые на ощупь. А завершались они искусно вырезанными… ласками.
Я даже остановилась на мгновение, приглядываясь к любопытным мордочками и рассматривая детально вырезанные коготки. Ласка на пороге. Усмешка светлого. Ну точно! Это же родовой символ Тернеров.
— Лиза, ты где застряла?
— Пока нигде, — буркнула я и преодолела второй пролет.
Мэттью окинул меня смешливым взглядом.
— Ванная, — объявил он, потянув на себя покосившуюся дверь — и та отозвалась душераздирающим скрипом.
Прежде, чем я успела подумать о том, что тюремный душ был не так уж плох, светлый захлопнул дверь обратно.
— Я буду жить там, — он махнул в конец коридора, завершающегося большим круглым окном с широким подоконником. — Ты — там.
Жест-взмах на противоположный конец. Печется о моей девичьей чести? Как мило.
— Сейчас мы поедим, а потом… что за выражение вселенской скорби на лице, Лиза? Где трудовой энтузиазм и жажда доказать обществу в моем лице свою полезность и искреннее желание исправиться?
Странно, но слова эти совершенно не звучали оскорбительно. И я поймала себя на том, что чем дальше — тем сложнее мне было воспринимать носорога всерьез.